|
Андрей Анпилов
ЖАР И ОЗНОБ
Елена Шварц. “Дикопись последнего времени”. СПб: Издательство
Пушкинский фонд, 2001.
(опубл. в ж. "Знамя", № 7, 2001)
Елена Шварц так дает имена своим книгам, что каждое из них можно
приложить ко всему своду ее стихотворений.
“Пение птицы на дне морском” — кто, где.
“Западно-Восточный ветер” — где, о чем.
“Соло на раскаленной трубе” — что.
И наконец, “Дикопись последнего времени” — как и
когда.
Шварц всегда так писала — дико. Будучи наследницей питерской (и не
только, и, может, не столько питерской) культуры, управлялась с ней
варварски свежо. Отпускала на волю ритм, повышала голос, теряла рифму.
Мыслила скоростно и парадоксально.
О русский Полифем! Гармонии стрекало Твой выжгло
глаз, Музыка сладкая глаза нам разъедала, Как мыло, и твой мык
не слышен был
для нас... “Бурлюк”,
1974.
Ксения Ксению в жертву принесла, “Умер мой любимый. Стану
им сама”. Со своего ума сошла И, как на льдину
круглую, Прыгнула в чужой...
“Ксения Петербургская”, 2000.
Свободный от инерционной напевности, стих меняется, послушный
живому голосу. Громоздкая барочная оснастка трещит по швам, корабль
стихотворения скрипит, шатается, но — дух веет, где хочет — плывет. В
сущности, Елена Шварц — поэт традиционный, если под традицией понимать
Державина, Хлебникова, Маяковского, Кузмина и Цветаеву. Ее поэзия —
привой дичка задыхающейся современной интонации и абсурда к
“классической розе” (в противоположность Ходасевичу). И еще, что
роднит ее с высокой литературной классикой — истовость
богоискательства, дерзновенность сострадания и жертвенность.
Я клянусь перед страшной Черной свечой, Что я Бога искала
всегда, И шептала мне тьма: горячо! “При черной свече”.
И
как белка всегда торжествующий враг, Почему-то я в его
власти. Вот собака бродячая, как несчастье. Я не Бог — я жалею
собак.
“Времяпровожденье № 3”.
Некогда поэт находил Бога везде и во всем. Если и не Самого, то
явные и тайные его следы в мире: “Его дыханье с воздухом смешалось. /
Ветер разнес его по миру — узнаешь, / Что в легкие вошла хотя бы
малость, / Когда вдруг ни с чего охватит тело дрожь...” (“Воздушное
евангелие”, 1982).
Ныне все иначе. Сквозной образ “Дикописи...” — жизнь есть транзит.
“Земля товарная”, “В скобяной провинции”, “Гостиница на скрещенных
шоссе”, “Портрет блокады”, “Дитя в гетто...”, “Корабль в Балтийском
море”...
На днище в ночь летящего парома, Рыдая на его котлах,
Рождение и смерть я проклинала, Грозя рукою яме в
небесах...
“Корабль в Балтийском море”.
Провинция, блокада, гетто — земля без воздуха, жизнь в отсутствии
сердечности и смысла, порченая вещь. “Бог не умер, а только сошел с
ума, / Это знают и Ницше, и Сириус, и Колыма...”. “Священник
раскачивал головой: / “О, теперь я прозрел, я понял — / Ты очнулся от
смерти больной, / Тебе не поправиться, погибель всем нам...”
Так ли оно в действительности? Спроси Иова. Так оно — для
страдающего, солидарного с чужой болью сердца.
О человеке я слыхала рано: Венец творенья, призрак или
сон. Теперь мне кажется, что он Есть только мыслящая
рана, Пульсирует, пронзен...
Если же перевести сюжет в координаты сегодняшнего дня, то
промежуточность, “транзитность” мироощущения могут быть объяснимы
чувством рубежа тысячелетий. Того — уже нет. Новое — еще не настало.
Книга Шварц — поэзия последнего старого времени. Или, что то же самое,
— первого нового. Зреющая внутренняя новизна ищет формального
перевоплощения. Не только, что обычно, языкового: “В кожу въелся он, и
в поры, / Будто уголь, он проник, / И во все-то разговоры — / Русский
траченый язык. / Просится душа из тела, / Ближе ангельская речь...”.
Но и, что немыслимо, телесного: “Мне моя отдельность надоела. /
Раствориться б шипучей таблеткой в воде! / Бросить нелепо-двуногое
тело, / Быть везде и нигде, / Всем и никем — а не одной из этих, /
Похожих на корешки мандрагор...”. Впрочем, в каком-то смысле эти
строки — своеобразное заострение лермонтовского “Я б хотел забыться и
уснуть...”.
Все, к чему мы привыкли у Елены Шварц, есть и в новой книге.
Философский камень, Грааль, Петербург, XVIII век, птицы, кошки,
собаки. Поэт собирает напоследок верное войско, свою, разбросанную по
миру, империю: “И так разбросаны повсюду / Владенья легкие мои — /
Гора под Кельном, храм в Белграде / И по лицу всея земли...”.
Но разговор пошел иначе и о другом. Судьбу не обыграть,
ответственность не разделить на всех, надо взглянуть в лицо горю, не
отводя глаз.
В каких же ты было, море, Погибельных местах, Что решило
вдруг раздробиться В человеческих скудных слезах?
“Самоубийственное море”.
Разве взвесил
ты, измерил Бремя груза Твоего? Мое сердце меньше боли, Горя
своего...
“Никого, кроме Тебя...”.
Но кто из нас жесточе
и страшней? Конечно, тот, кто не имеет тела, — Он сделал нас
бездонными — затем, Чтобы тоска не ведала предела.
“Я думала — меня оставил
Бог...”
Бог этих стихов — ветхозаветный, испытующий, нравом схожий с Иваном
Грозным: “Когда б не матушка, не плоть, / За что и душку уколоть?..”.
Говорят, что каждому крест дается по силам. Для поэта это еще не
истина. Душа сокрушается, умоляет, ропщет, отчаивается, но все же —
мучительно растет навстречу, узнает о себе при жизни то, что иным
образом осталось бы втуне. От “Что ты умрешь — ужели вправду? / Кто
доказал?..” до “Синенький цветочек / На горе Сион, / Повторяя “Отче”,
/ Рвется в небосклон...”.
В литературном ряду Елену Шварц логично помещают среди Кривулина,
Седаковой, Бобышева, Кублановского. Теперь это почти школьная
программа. Но поэзия Шварц никак не хочет стать историей литературы —
стихи жгутся, не даются в руки, дичатся. Они и сегодня каким-то
образом остаются “ворованным воздухом”, скандалом и яростным
вопрошанием.
Не знаю, вероятно, Елена Шварц — не “последний поэт”. Но она —
кажется — последний в ХХ веке русский поэт духовного, за неимением
другого слова, жара и озноба.
Когда-то Шварц написала о вдохновении (в строку): “Еще похожа
музыка на то, как бабу пьяную ведут ее два сына, она то в плач, то в
смех, то клонится упрямо, они же, опустив глаза, ее ведут — ну, мама,
мама...”. Улыбка над собой — малодоступная степень свободы для
серьезной поэзии. Но, как оказалось, для дикописи — возможная.
Андрей
Анпилов
|