Андрей Анпилов

КЛЮЧ, ЗЕРКАЛО, CУЩЕСТВА
(о книге Е.Шварц «Перелетная птица», СПб, ПФ, 2011)

С позвякивания ключа о металл однажды начались стихи Шварц, её глагол времен.

«...Он (источник стихотворений – А.А.) открылся от звяканья ключа о что-то металлическое...» («Определение в дурную погоду»)

С тем же  серебряным  звоном   уходят теперь в будущее и её последние стихи.

Нет, не истрачу весь талан –
Чуть-чуть оставлю на дорогу.
Та-а-кую длинную дорогу, -
Пускай и в небесах карман
Позвякивает понемногу.
Нет, вся я не испелась, нет.
Как будто черные ключи (!-А.А),
Вскипая гласными и кровью,
Берут источник в темной ночи...

 Она предчувствовала и видела давно этот миг – стихи без неё, персонажи в отсутствии автора.

В том же «Определении», в «Трех особенностях моих стихов»:

«...Стихи буквально живы, они – Существа, они улетают, и очень далеко. Им безразличен их Творец. Без него им даже легче, после его смерти они наливаются кровью, они – еще живее...»

Так ли вольно им, налитым новой жизнью, без их поэта? Кто знает...

Последние стихи, по сравнению даже с предпоследними или с пред-пред- (начиная с книги «Соло на раскаленной трубе», 1998), - еще более становятся собой - тленны-нетленны, разреженны-густы, трезвы-опьянены, безумны-рациональны, отравлены смертью и открыты вечной жизни. Ритмические, вокальные, мысленные, эмоциональные запинания, сдвиги, обрушения, взлеты – еще окончательнее крошат крошащееся, еще неотвратимее воедино сплавляют нераскрошимое. То есть – эти стихи окончательны не в смысле азбучного «совершенства» или «гармонической» дикции, но в высшем смысле. Они последние слова живых уст, они правда.

Человек еще не знает ничего о сроках – стихи, им написанные, знают.

...Синева слетела
На сугробы сада,
И синица спела –
Больше жить не надо.

Творчество, «фонтанирование» вдруг начинает восприниматься избыточным в мире:

В пустом саду,
Совсем напрасный
Под рябеньким, косым дождем
Фонтан дробит слезинки неба
Из струй сплетенным кулаком...
«Фонтан под дождем»

«Влага», чистое вещество жизни исторгает человеческую телесность.

...А Оредеж...
<……………………………….>
...Как будто не рекою был, а духом
Или горою льдистой,
Что с отвращеньем, словно муху,
В алмазах терпит альпиниста.
                                       «Купание прачки»

Здание осязаемости, само тело – незащищенный храм без крыши и стен. Прочность его, плотность и «сплошность» – иллюзия, майя. Сотворенное – почти пустота, рой электронов-протонов. И в конце концов – исход. И названо – чей. Моисея. (А один раз не названо, но косвенно дан намек.)

...Выходите встречать, египтянки,
Наклоняйтесь ко мне, портомойки!
К какому-нибудь брегу принесет,
И руки нежные откинут одеяльце
И зеркало к губам мне поднесут,
И в нем я нового увижу постояльца.

Это общий путь живого. «Путь зерна» увиден смиренно, но безнадежно. Он ужасен.

...И всего-то остался пустячок, кошмарок –
Нежной, хилой травинки вскормить корешок.
Куда прекрасней было бы исчезать иначе:
...Чуть дернусь, думая: зачем
Мы, умирая, не исчезнем
Совсем-совсем…
<………………………..>
 ...И не было б нечистых кладбищ,
Где рыщут псы сторожевые...
Насколько больше бы надежды
Питали бы еще живые!

Или астральный перелет:

...Невидимые крылья нервно трепещут,
И обращается внутренний взгляд
В тоске своей горькой и вещей
На знакомый и дивный сад...

Венеция – автопортрет поэзии, союз и смертельный бой красоты (и тленности) культуры и красоты (и дикости) стихии. И поэт принимает высокую участь, «бессмертия залог»:

...Венеция, высокая вода,
Ты жаждешь ли исчезнуть навсегда,
Как лучшее на сей земле виденье,
В последнее бросаясь наводненье?
И кружев каменных я слышу шелест: «Да»,
И града склизкого самозабвенье,
Когда толчками дикая вода
Вздымается, как Боговдохновенье.

В «Рондо большого взрыва» спето на голоса, что

...И весь космос – огромный Исход...

В книге, по сути, минимум психологии и «частного случая».  Она поразительно «научна», как трактат (метафизична – это само собой), рациональна до того предела ума, откуда начинается священная интуиция, где включается архаический и сверхчеловеческий инстинкт – чувство Бога и чуда. Вот он прочерчен, этот предел, с наглядностью учебного пособия:

МОРОЗНАЯ НОЧЬ

Один лишь чертеж,
Только замысел созвездия Ориона, -
Доказательство Божьего бытия.
И другого не надо. Наглядно и строго.
Если б волки завыли на восходящего Бога,
Принялась с ними выть бы и я.
Если б волки завыли,
Если б птицы запели,
Я б подпела им в тон,
Глядя, как по невидимой цели,
Сквозь серебристые ели
Бьет трехглазой стрелой Орион.

Некто писал, что настоящему поэту вручено два дара:  словесный и духовный, подобный дару растения обращать углекислый газ в кислород.

Елена Шварц, специально не стараясь и не акцентируя, показывает, как это возможно. Поэт не отвечает судьбе и миру его же монетой, злом на зло. На нем, как завещано, причинно-следственная цепочка зла и энтропии завершается. Стихи берут на себя «боль и славу мира»,  сокрушаются, сострадают, страдают, унывают на время, но в конце концов – прощают, любят, светятся, жгут. Некая поглощенная ими действительность, пройдя сквозь них, обнажает свою природу и преображается, становится неложной. Воздухом стихотворений возможно дышать. Возможно вглянуть туда, куда взглянуть в обыденном состоянии духа невозможно. В стихах есть боль, радость, нежность и мужество.

Шварц не отфильтровывает наличную речь, а преображает. Будь то школьное  плещеевское «Травка зеленеет...»:

Солнышко вставало
С песнею утешной...

Или «ой вы сени, мои сени»:

...Электроны вы мои, протоны мои...

Или чуть не Вознесенский «А может, её называют Оза?...»

...А может быть, это голоса был взрыв?..

Инерционное, риторическое – воскресает, перемагничивается в заряженном поле стихотворения. Поэт выводит язык из ада, а не заталкивает его «нечистые» элементы глубже. Разумеется, большой поэт не может иметь такой цели, это получается почти бессознательно. Эстетический инстинкт подобен этическому, когда поэт свободен и дар его бесстрашен.

Есть ходячее выражение, что стихи – это первые и последние слова. Но в регулярном стихотворении ритмическая новость чаще всего заканчивается с первой строкой, читатель знает – что так и будет до конца, как началось. У Шварц ничего подобного – никогда не известно, что продолжится, как завершится. Порой каждый стих в её стихотворении – начало себе и себе же завершение. Иная, особая, нездешняя музыка целого, хор стихотворных молекул.

Трижды в книге вспыхивает отражения в зеркалах.

В первом стихотворении:

Вдруг зеркало по мне скользнуло,
Чуть издеваясь, чуть казня, -
Придурковатая старуха
Взглянула косо на меня...
                      «Вести из старости»

В середине книги:

Зачем в рассеянном сиянье,
Как только смеркнется,
Над террою на расстоянье
Мерцает зеркальце?..
<……………………….>
...Глаза Земли отведены,
Чтобы не видеть в час глухой
Свой лик, проглоченный Луной...
                     «Зеркальце Луны»

Земля не спрашивает зеркальце Луны «кто на свете всех милее?» Но мы-то знаем, как она прекрасна. Хотя порой «недобрая звезда» (см. «Инопланетная астрология»).

И третий раз в одном из последних, в «Воспоминании о реанимации...»:

...И зеркало к губам мне поднесут,
И в нем я нового увижу постояльца.

Поэт взглянул в зеркало, не пугаясь и не отводя взгляд.

«...Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: «Что видишь, друг?»  (В.А.Жуковский – С.Л.Пушкину, 15 февраля 1837)

13.07.11