Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Ольга Балла

«Скоро будет полдень достроен»

АЛЕКСЕЙ ПОРВИН. СОЛНЦЕ ПОДРОБНОГО РЕБРА: КНИГА СТИХОТВОРЕНИЙ.
 – СПБ.: ИНАПРЕСС, 2013.

Очередная, третья книга Алексея Порвина – не просто собрание, хотя бы и систематизированное, написанного за два года, минувшие со времени издания предыдущей (Стихотворения. – М.: НЛО, 2011). Перед нами – основательно продуманная и с исключительной тщательностью выстроенная  (что – в такой степени, а степень высока – для поэтических сборников редкость) конструкция. Вся книга – по существу, одно большое стихотворение. Текст-ключ, текст-эпиграф, вынесенный в самое начало книги и сам по себе представляющий самоценное, самодостаточное поэтическое высказывание, на всем ее протяжении разворачивается, разращивается, становясь большим повествованием. Каждой из строк заглавного стихотворения соответствует раздел, проговаривающий, уточняющий намеченные в ней интуиции.
Совершенно очевидно, что это – не только формальный прием, хотя замысел нетривиален уже и на этом уровне.
Порвинское мегастихотворение – род романа с вполне четко прослеживаемым сюжетом: каждая из строк-разделов может быть воспринята как одна из его глав.
Если отважиться предложить совсем короткую формулировку, то можно сказать, что это роман о познающем мир чувстве, о его движении по траекториям (чувственного, ритмически организованного) познания. О Большом Плавании, которое одновременно и полет. Движение тут – вширь и вверх: от твердого берега очевидного – в распахнутое море неизвестного, от горизонтали осязаемого опыта – к вертикали незримого очами:

Прихлынет к дням предметов родство
Волна с душою вертикали, –

обещается нам в заглавном стихотворении. И неспроста, потому что это  еще и движение от разрозненности и разнородности элементов бытия к их связи, взаимному тяготению, единству. Слово «родство» мы встретим в книге еще не раз:

погода с книжными страницами
состоит в шелестящем родстве

Этот роман воспитания чувств выстроен так, что сам познающий субъект (его хочется назвать «внутренним героем»), носитель этого развернутого во весь мир чувства остается принципиально не заявленным. Он не проговаривается как таковой, он даже ни разу не называется. Местоимения «я» здесь нет вообще! Самое большее, самое личное, что есть, – это обобщающее «ты»:

А не ты ли – субъект молчания,
кто взялся все ясней понимать <…>?

Этот «субъект молчания» дан изнутри – как форма и направление взгляда и чувства. На большее он не должен, не смеет претендовать – иначе ничего не получится:

себя замолчите полету.

На обложке – недаром чертеж: речь здесь идет об устройстве мира, о взаимном тяготении и отталкивании его первокирпичиков. Работа, которой занят автор, столь же поэтическая, сколь и онтологическая: исследование, прослеживание, выщупывание того, как устроен мир. Выяснение его конструкций. Точнее, телесное вживание в них, отождествление с ними:

…в твоем ли теле – июль
горит спокойно и беспримесно,
согревая смятение слов?

А то и прямо – как предписание:

…а ты перейми
медленный ход речного простора…

Иначе, конечно, ничего не поймешь. Задача здесь – прояснение собственным телесным усилием, неотделимым от мысли, того, как мир постоянно строится (строительство – одна из ведущих метафор книги) – слоится, рассыпается на детали, собирается снова:

скоро будет полдень достроен

Он еще не достроен, но возникает вот сейчас, прямо на глазах наблюдателя-странника. И это происходит всегда. Мир разомкнут:

Навечно не достроен дом,
а ты не кончайся, работа;
где нет этажей – там поселится
небо мартовской слезы.
Постукивает мастерок,
ровняются новые стены…

Постижение мироустройства – глубоко рациональное, казалось бы, предприятие – не только не отменяет сочной, физиологичной чувственности произносимого, но прямо требует ее. И возникает влажная звукопись:

Емкость детского визга
заполнив берегом, сиренью, грозой – 
дольешь повисший ветвисто
шорох сада, к донной мгле глухой –


шорох дня в разговоре…

Так говорится в самом первом стихотворении первой главы, от которого предстоит большое восхождение. Здесь очерчивается берег, «прибрежный край», о который еще бьются волны, создавая глушащий естество вещей «прибрежный грохот». От этого берега надо будет еще оттолкнуться, и далее, в следующем стихотворении, следует жест отталкивания: поплыли. В «чистый звук» того, что еще предшествует слову и пониманию. Чтобы это, еще не названное, воспринять, надо стать сплошным самоотреченным вниманием:

Участь будет прибрежным краем,
неназванной землею ничьей:
мы время – для других оставляем,
здешний чистый звук прожить – трудней.

Это – поэзия исследовательская. Возвращаясь к начатому разговору о типах поэтических позиций, стоит сказать, что есть поэты, которые создают (предположительно, собственный) мир; есть те, которые дают (уже преднайденному) миру сбыться, и есть еще одна, достаточно редкая их разновидность – те, кто этот преднайденный мир исследует. Порвин – из этих последних. Он рассматривает устройство состояний бытия, перемоделирует их заново, да так, будто до него этого не делал никто или будто заготовленные инструменты не годятся. Приходится самому прокладывать дорогу, превращая в инструменты органы собственных чувств. Он – из первопроходцев (и из тех, кто ради выполнения этой миссии превращает мир в нехоженый), из тех, в ком язык – и в нем выговариваемый мир – заново обретает себя, обнаруживает неизведанные связи между своими вновь вычленяемыми элементами, подбирает им новые имена, которыми мир уже и так кишит, только умей слушать:

в реке живет толпа топонимий
тысяча не сказанных имен

Метафора здесь – инструмент картографирования мира, изготовления слепков с его неочевидных структур. Эта поэзия анатомична (описывает «подробное ребро» мира, устройство его несущего костяка) и космографична (разворачивает перед нами детально выписанную панораму мироздания). При этом слово у Порвина чрезвычайно дисциплинированное: свою работу он делает в рамках регулярной, сложно и аккуратно выстроенной формы и тщательно выдержанной индивидуальной ритмики.
Создаваемая Порвиным конструкция (это слово – из его лексикона: «для конструкции стремленья своего / прочие отыщешь детали», – сказано уже в заглавном стихотворении) – замкнутая. Оттолкнувшись от берега в самом начале,  описав огромный круг, взгляд опять возвращается, пространством и временем полный, к «предметам на берегу». Так и не названное (и так ли уж самому себе нужное? – «тела и жесты весенних безличий – / лучше годились в пути») «я» опять оказывается на «мартовском склоне» – весеннем, начальном. Оглядываясь на пройденное и делая из пройденного выводы («лучше – слезящийся взгляд / направить на твой попутный снегопад»), оно, похоже, уже примеривается к какому-то новому пути.

 

Опубликовано в журнале «Октябрь», 2015, № 2
http://magazines.russ.ru/october/2015/2/11b.html