Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив
Василий Бородин

Рецензия на книгу Алексея Порвина "Стихотворения"


В серии "Новая поэзия" издательства НЛО появилась книга, предельно "несерийная" и самодостачно-цельная: целое пространство, целиком себя осознающее — и способное молчаливо, просто полнотой своего присутствия доказать ненужность какого бы то ни было "разговора". То есть за маломальскую внимательность, за готовность вместе с ним помолчать (и постепенно всмотреться) это пространство благодарит невероятно щедро: в его правдивом — высоком и живом — покое можно встретить мир и себя — заново и как первый раз.

Пространство это построено из памяти — памяти автора, памяти самих слов: всеми и всем прожитого времени, спрессованного, как стопка полупрозрачных кадров. Читатель невольно поверяет это пространство линейным временем — сегодняшним воздухом. Впустить этот воздух и не разрушиться может только изначально открытое пространство; стихи Алексея Порвина — пространство максимально "незапертое" и максимально при этом непустое, состоящее из непридуманных, незаменимых элементов.


Пойду к соседу, где музыка слышится,
дела домашние враз побросав —
там звук хрустящий нарезан пластинками;
внутри — скрипичная скрыта роса;

забытый век, расфасованный пачками,
лежит виниловой свалкой в шкафу:
переберу по затертым названиям —
о, где ты, медное фа-фу-фа-фу?

Бесконечного разброса читательских трактовок эти стихи не допускают: они реалистичны в смысле определенности границ: не аморфный космос над (отчасти заменяющим лирического героя в самом рисковом, по-новому пытающемся стереть границы между автором и читателем, новом искусстве) аморфным мыслящим океаном, а — небо над полем: вот облако; оно — кучевое; до него — столько-то километров; те — перистые, и они выше; за границами атмосферы — безвоздушное пространство, в котором наша Земля идет по орбите, а ты, прохожий-читатель, идешь ногами по пыльной дорожке... и в том, что люди не летают, как птицы, должен был ужЕ убедиться.
Но именно в этом — в том, что всё имеет свои, в чем-то непреодолимые, границы, и при этом объединено видящим (непрерывным, уходящим за все горизонты) Целым жизни,— и есть главное, самое честное чудо. Стихи возникают и опознаются как встреча автора с этим чудом, как решимость помочь герою стихотворений Михаила Гронаса разведать дивны ли делА.


Ведать предел этот надо
прежде — глазам, но дыханье
с небом и так уже рядом.
С близкого же расстоянья
Бог показался мне садом.


. . .


Лишь с высоты, которой здесь нет,
можно сказать, посмотрев на всё:
как же разросся, как покрупнел
от жары сгорающий сад.


Память как строительный материал позволяет пространству и времени превратиться в особый многослойный объем, стать многослойным воздухом над многослойной почвой, в глубину которой уходят корни стихотворения. Подлинность памяти здесь — в нерасторжимости образного и интонационного строя. Нерасторжимость эта бывает "странной" (но никогда не искусственной: так жили, и так получилось), иногда — ранящей, как вид старого дерева, которому в ствол врЕзалась парковая решетка времен юности этого дерева.


Монетку со дна ведра,
полного холодной водой,—
и локоть немеет так,
словно отлежан во сне.

Кто первый ее доста-
нет, рубашку не замочив:
такая была игра —
и допоздна не уснуть


— в этих и многих других стихах всё — "здешнее" и прозрачное; память — только своя, и оттенок печали — уютный, почти счастливый. Но иногда прорывается и какая-то другая, не-собственная, глубинная и таинственная память — м. б., о Ленинграде времен войны и блокады, о Гражданской войне в Петрограде: сквозь это делается видна сама война-эйдос как что-то самостоятельное; приходят непредсказуемость и безграничность; воздух стихов (при той же устойчивости структуры и сдержанности голоса) становится грозовым, и от победы в финале захватывает дух, потому что она здесь — не предрешенная, не рукотворная: целиком дарованная. Вот одно из таких, стоящих особняком, стихотворений полностью.


Даже в людях война видит стены:
потому эта резкость движений
желает скорее сломать
тесноту своего полуимени.

Даже в людях не чувствуя дома,
она ищет простор, чтоб согреться:
отделаться от этажей,
от широкой и взвинченной лестницы.

Чтоб нельзя ни взойти, ни спуститься,
чтобы только — постройки простора,
без дерева и кирпича
и без голоса в каменной кладке.

А по крыше идущие птицы
никому говорят втихомолку:
желает война — пусть желает;
ее воля — не более трещины.

Трещина — реалистическая, кривоватая трещина на старой птичьей крыше — запросто втягивает в себя, как бутылка — джинна, все стихии, все вихри-призраки: вещи, глупые старики-вещи и само их схождение на нет оказываются на стороне бытия и берегут человека, окружают его непобедимой и не обманывающей надеждой.

И лирический герой стихов этой книги — герой во всех смыслах: увидев что-то самое важное, сделал всё, чтобы оно себя высказало: не стоял у него на пути, просто шел рядом — и получилась книга-дорога о том, что мир — дом. Настоящая книга.