![]() |
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив | ![]() |
Наталия Черных. КОНЦЕРТ ДЛЯ ГЕНИЯ ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ НИЩЕТЫо роли поэзии Александра Миронова в формировании современной поэзии
* Выступления поэтов со стихами перед публикой были явлениями нетипичными. Неофициальная культура возникла, как нечто, обращённое прежде всего само на себя, нечто самодостаточное.
*
* Тем важнее знаковый статус, который поэзия Александра Миронова получила при самом рождении. Кроме того, что в ней вполне выражено время безвременья, в ней выражен и новый человек, за несколько десятков лет до того, как этот тип полностью сформировался.
* Александр Миронов — легенда неофициальной поэзии Петербурга 70-х и 80-х годов. Один из поэтов, входивших в круг Малой Садовой, и всё же державшийся особняком. Александр Миронов и Владимир Эрль — создатели поэтической группы хеленуктов. Название напоминает о небольшом островном народе, об этнической группе. Поэты-маргиналы действительно составляли в Питере некое подобие этнической группы. Атмосфера Петербурга вообще располагает к созданию замкнутых культурных пространств со странными названиями. Александр Миронов входил и в «Клуб 81», объединение, просуществовавшее довольно долго. Его поэтика даже на фоне «спиритуалистических» кривулинских стихов казалась новой и непривычной.
*
Я так боюсь разбросанной пшеницы, Мне так чужда воскресная отрада, «Реминисценция».
Церковь для поэтов Кривулинского круга была частью советской машины, и потому предпочтение отдавалось неканоническому пониманию христианства.
* Правописание — до истощенья правил, Всё об Одном, о Единственном, о Едином 1979
Однако народные корни, из которых первое место занимала смеховая культура, давали о себе знать на каждом шагу. Поэт-маргинал, скоморох-аристократ тяготился генетической связью с рабочей массой. Конфликт с обществом оказался обоюдным: не только с обществом, но и с самим собою. Далее, внутренний конфликт вырастает до космического. Космос превращается в новый хаос, который, как оказывается, управляем Тьмою. В поэзии Миронова разрушение внутреннего космоса поэта изображено, пожалуй, наиболее чётко и ярко. Жизнь общества для поэтического «я» Миронова происходит как бы за чертой. Поэт отзывается на все внешние события невнятным и вместе катастрофическим эхом. Рождение и угасание поэтического сознания сосредоточены внутри «я».
СЛОВА ДЛЯ ФЛЕЙТЫ 1.
II.
III. Выделено мной, ЧНБ.
В поэзии Александра Миронова можно увидеть довольно сильное влияние стихов Кривулина, но не как поэта, а единоплеменника. Стихи Миронова запоминающиеся и яркие, это действительно «спиритуалистическая» поэзия.
*
* «Господи, зачем я и о чём…». А в некоторых стихах найдёт и нечто вроде футурологического прогноза. * «Осень андрогинна».
Справка: что такое в каноническом понимании православного вторая смерть. Вот цитата из откровения Святого Иоанна Богослова. «И смерть, и ад повержены в озеро огненное. Это — смерть вторая. И кто не был записан в Книге жизни, тот был брошен в озеро огненное». Откровение — одна из самых любимых книг неофициальной культуры. Строчки «это не образ земного рая,/ это та самая смерть вторая» — поразительны по глубине понимания христианской идеи. В основе христианского пути — желание новой жизни, истинного рая. «Образ земного рая» — подмена, навязываемая веком сим, миром вещей и падших духов. Человек неизбежно увлекается и впадает в демонские сети. Он может выбраться из них, а может — и нет. Данные строки рисуют именно то состояние, когда человеческая душа (изображением, своего рода иконой которой является поэтическое «я») осознаёт гибельность своего пути, но отказаться от него не желает, и потому не может. Связь именно такая: не может потому, что не желает.
* Перед нами довольно сложный приём: выраженная в поэзии обратная перспектива. Это целый метод, свидетельство огромного дарования. Миронов — один из первых поэтов завершающей трети двадцатого столетия, сумевший воспользоваться этим старинным приёмом, уже в поэзии. Углублённость в прошлое, средневековые и библейские мотивы только подчёркивают важность метода обратной перспективы. Поэтическое «я» Александра Миронова, в свою очередь, есть изображение души.
* «Вторая смерть».
* У поэтического «я» Миронова в «Осени андрогинна» нет иллюзий, что он соединяется с Господом. «Не голод блудного сына,/ но вожделение андрогина». Поэтическое «я» напитано греховной пищей (вожделение), которую принимает за духовную (покаяние). И однако же естественное (не поражённое грехом) состояние, запечатлённое в Божественном Образе, сохраняет память о себе: не голод, но вожделение. То есть, различение понятий всё же присутствует. В контексте «Осени андрогинна» — строчка почти кощунственная. Почему «почти»: резкость и циничность высказывания происходят не от неверия или насмешки, а от болезненного и тяжёлого сознания собственной слабости; и сознания того, что сам же «я» этой слабости потакает. Данные строчки вполне рисуют все так называемые «кощунства» Миронова, о которых речь ещё впереди. Поэтика Александра Миронова — насыщенная, плотная и очень сложная.
*
* Прежде всего — ощущение безвременья. «Безвременье, пиши хоть наобум…», «Мало событий. Прочее неинтересно…», «кто мы? откуда плывём в пустоту?...» («Корабль дураков»). Затем не менее важное ощущение обмана, ложности всего вокруг происходящего: «Сплошное обращенье чумных, чёрных,/ рабочих правд и оборотней их — /томление событий обречённых/ и мреянье от образов больных». («Реминисценция»). Реалии Советского Союза, которые отражены в стихах Миронова, стали антимифом, антилегендой. Здесь надо пояснить, что антимифом я называю саморзрушающийся миф, как и антилегендой — разрушающую саму себя легенду. Мифология советского общества и советского народа, восходящая к древнейшим языческим практикам, конечно, являлась саморазрушающейся мифологией. Все мифы советского общества — мифы-оборотни. То есть, мифы, созданные на основе глубинных понятий и Божественного Откровения, но извращающие сами эти понятия. Это мифы, растущие внутрь самих себя и сами себя пожирающие. Поэт, осознавший, что живёт в мире установок на саморазрушение, часто просто менял вектор своего пути: начинал разрушать самого себя, осознавая своё творчество как факт культуры саморазрушения. Получалось саморазрушение саморазрушения: абсурд, но и основной художественный метод всей неофициальной культуры второй половины двадцатого столетия. Порой эти больные образы в поэзии Александра Миронова поднимаются до уровня отрицательной мифологемы: «Но мы живем в стране подобий, / в зеркальной чаще Леонардо», («Отражения»).
*
*
* всё равнозвучно, всё отречено, где словно равный в нетях языка, 1982
*
*
* Боже правый, как кружит нас бес май — октябрь 1972
Наоборот, отсутствие времени как следствия грехопадения есть признак блаженного мира: «у Царских врат в полузабытом мире…».
* Мировоззрение поэтического «я» Миронова неканонично, в нём сохранилась только некоторая память о православии, а в основном это мировоззрение современного человека, не различающего христианства (явления общего) от секты (явления частного). Сознание современного человека — оксюморон, сочетание несочетаемого. Об том, что сознание современного человека — оксюморон, писал в конце восьмидесятых известный кинокритик Алексей Ерохин, создатель термина «семидесяхнутые». Оксюморон в сознании поэтического «я» А. Миронова характерен для человека ХХ1 столетия, который верит, что Христос имел детей от Марии Магдалины. Поэтическое «я» Александра Миронова — это я пока живущего во плоти и по законам мира сего человека, но уже услышавшего дыхание вечности; в большинстве случаев — вечности мучительной. Понятие греха в поэзии Миронова весьма светское, но оно несколько шире, чем обычное светское понимание греха, как некоего «табу». В поэзии Миронова часто возникает образ смерти, и этот мощный образ возникает всегда на фоне греховности. Грех для поэтического «я» не есть нечто невозвратное, не подобие проклятия раз и навсегда. Это некая категория обыденности, мира вещей, порой приятная, а порой утомительная. Но дело всё в том, что эта обыденность не существует без катастрофической подсветки смерти, гибели, ощущаемой уже здесь и сейчас.
* «Осень андрогина».
*
* «Реминисценция»
Рисунок, силуэт поэтического «я» Александра Миронова, — достигает символов самого высокого порядка. Возможно, и сам поэт понимает, что его поэзия — знак. Поэтическое «я» часто говорит о себе в страдательном залоге.
Я брошенный, куда, зачем? «Я брошенный, но кем, когда…».
Иногда это поэтическое «я», наоборот, агрессивно и чудовищно. Однако и агрессия, и чудовищность кощунств оказываются зависимыми от неподвластной «я» силы. «я» неохотно борется с ней и, конечно, не может её преодолеть. Небольшой успех (сознание собственной ничтожнсти, собственной греховности) ценится наравне с поражением (совершение греха). Поэтическое «я» Миронова расщеплено на несколько частей. Это один из первых опытов, после ОБЭРИУ, в русской поэзии поливалентного «я».
Варево ночи. Вязкая теча. «Осень андрогинна».
Поэтическое «я» Миронова не только осознаёт свою великую зависимость, но и показывает её в подробнейших записях об изменении ценностей, о радикальном изменении ценностей. Каждое стихотворение Миронова — это переживание гибели души, напрасная трагедия безверия и боль нечаянного воскресения:
Есть мир — как спелые уста «Я брошенный, но кем, когда…».
Небольшой комментарий: «убудет до креста» — значит, станет размером с крест. Немного напоминает простонародное «небо с овчинку покажется». Жизнь на земле осознаётся как постоянный труд, постоянное страдание, со-распятие (Христу). В последних трёх строчках поэтическое «я» сомневается в осмысленности постоянных страданий на земле. Граница между преисподней и земной жизнью стирается. Здесь видим, как первоначальное благостное состояние приятия окружающего мира таким, каков он есть, резко (однако выше показаны причины) изменяется на состояние крайнего, кощунственного цинизма и глумливости, даже над святынями. Это уже не просто отрицание мира, это эстетизация отрицания. Более мрачных и вместе изысканных красок русская поэзия последних тридцати лет ещё не находила.
*
БАЛЛАДА О ФЛОРЕ СЛОВЕСНОЙ Полночный вития пером шелестит, Почуяла дева зловещий намек: Жених запоздалый целует ей лоб, Пока мой пиит в мертвецах своих спит,
Образ музыкального инструмента (или инструментов) довольно часто возникает в стихотворениях Миронова. Чаще всего это флейта (образ, восходящий к античности, но в поэтике Миронова флейта скорее похожа на скомороший рожок) — «Слова для флейты». Но есть и упоминания струнных инструментов, и чаще всего скрипки.
*
Логически в данном поэтическом полотне (рок-музыка влияла на неофициальную культуру: Леон Богданов, «Заметки о чаепитиях и землетрясениях») должна была бы быть гитара, но у Миронова она отсутствует. Миронов, как мне известно, не разделял любви старших к рок-музыке, но дыхание нового звука уже носилось в воздухе, и чуткий к музыке Миронов не мог не уловить родственную (болезненную) новизну. В стихах Миронова поразительно интуитивно возникают словесные вариации на самые известные рок-тексты: «Lady Rain» и «Lucy in The Sky…». Например, в приведённых строках из стихотворения «Адыгейка». Тексты песен поняты именно как тексты песен. Миронов даёт поэтическую оркестровку текста на языке русскоязычной поэзии.
*
Курсивом выделены фрагменты, транслируемые из английского текста в русский почти без потерь. В «Люси в небесах...»: «вообрази себя в саду апельсиновых деревьев с мармеладными небесами». Музыкальный инструмент — не основной образ, но очень много рассказывающий о самоощущении поэтического «я» Александра Миронова. Это самоощущение можно выразить как одинокость в кругу избранных, как эзотерику экзистенциального. Тон и значение этого образа переданы с помощью архаичного оттенка лексики, перемежающейся речевыми включениями. Это очень новый ход, он присущ поэтам 90-х. Миронов использовал его уже в 70-е. В целом для поэтической культуры тех лет (даже неофициальной) этот оксюморон был непривычным и непонятным. Это был шаг вперёд: новизна в поэзии и новая степень секуляризации. Если подобрать математическую ассоциацию, то это будет обратная геометрическая прогрессия. Некоторые поэты 90-х (Воденников, Вишневецкий) во многом выросли на созданной Александром Мироновым поэтике, которая наследовала скорее Заболоцкому, чем Хармсу. Любопытно, что заимствования (у Миронова из Заболоцкого и у того же Воденникова из Миронова) были более интуитивными, чем сознательными. Тексты поэтов названной питерской субкультуры в Москве начала 90-х известны были немногим ценителям. И тексты Александра Миронова были менее известны, чем, например, тексты Елены Шварц.
*
*
*
* Закрой глаза: сетчатка — та же сеть, 1978
Тонкие картонные стены полубарачной постройки, похожей скорее не тревожный улей, чем на жилой дом, кажутся лирическому «я» хуже преисподней. И ужас, исходящий от этих стен, порождён не убожеством и скудостью обстановки, а отношениями между людьми: недоверием, жестокостью, трусостью, клеветой — «стукачеством». И поэтическое «я» вполне осознаёт себя исчадием этого нездорового улья, где пчёлы вместо пыльцы и нектара собирают кровь и гной.
*
Так земное бытие (мир сей) мстит инородцу, поэту-маргиналу, не сделавшему вовремя решительного выбора. Спасение, находящееся за стеклом фарисейства, для него так же неприемлемо, как и стукачество. Но между поэтом и стукачом нет защитного стекла. В сознании поэта смешиваются мир сей, мир страстей и греха (в христианском, святоотеческом понимании: греха как изображения гибели в земной жизни) — с коммунальным бытом. А мир искусства, творчество является лишь ненадёжной преградой между поэтом и миром сим. Возмездие неминуемо. Ощущение неотвратимости подкрепляется двумя новозаветными цитатами: горчичное семя и полынная звезда. В целом полотно стихотворения может показаться гностическими, но, повторяю, гностики как таковой там нет, а вот разные эзотерические учения второй половины двадцатого века считываются довольно ясно.
* Однако в этом ощущении обездоленности, доведённом до культа (культ обездоленности) просматривается великое тщеславие. Именно так: великое тщеславие. По приведённой выше цитате («Я в комнатной скорлупке изнемог…») это очень заметно. Поэт чувствует себя выходцем из иного, лучшего мира. Сознание своей инородности и подкрепляет гибельный пафос. Единственное стремление вернуться в лучший мир, из которого вышел, оборачивается множеством падений.
* И всё же с введением новозаветных понятий появляется некий новый и очень мощный магнитный центр, вокруг которого и выстраивается окончательно вся поэтика. Стихи Миронова без новозаветных понятий не были бы возможны. Христианство обладает одной особенностью: оно организует культуру и присваивает её себе, тем самым сохраняя её существование. С введением новозаветных понятий в поэтике Миронова сочетаются несколько пластов культуры, невероятно далёких между собой и всё же связанных общим контекстом. Позиция вполне мандельштамовская. Эллинистические образы в поэзии Миронова наследуют эллинистическим образам Мандельштама, но на другом уровне и в другом масштабе. Если стиль Мандельштама казался для своего времени эклектикой, то стиль Миронова — оксюморон. Здесь кажется уместным сделать небольшое разъяснение отличий между эклектикой и оксюмороном. Эклектика не обращается к заведомо не сочетаемым вещам и понятиям. Эклектика — своего рода экуменизм понятий, некая попытка сосуществования. Оксюморон содержит заведомо не сочетающиеся, а порой и враждебные друг другу понятия. Ни о каком компромиссе между ними, как в эклектике, речи быть не может. Оксюморон гораздо более драматичен, агрессивен и сложен, чем эклектика. Значение поэзии Мандельштама для развития русского языка осознано было во второй половине двадцатого века, хотя поэт писал в первой половине данного столетия. Я далека от намерения объявлять поэта Александра Миронова прямым наследником поэтического опыта Мандельштама. Не намереваюсь и сравнивать значение поэзии Мандельштама со значением поэзии Александра Миронова. Но в поэзии Миронова представлен тот вид метафоры и тот род смещений смыслов, которые поэты начала двадцать первого века будут использовать как уже имеющийся, хотя и не вполне осознают, откуда и через кого пришёл к ним этот опыт.
*
* Связь поэта и его времени переоценить трудно, потому что поэт — это уста, в них — дух времени. Двойственность в поэзии Александра Миронова имеет конкретный исторический адрес: это — эпоха двойной морали. В актовых залах говорилось о развитии, а на кухнях ругали застой. Поэты-маргиналы того времени намеренно отказывались от всего тоталитарного, пытались противопоставить себя обществу бессмысленного труда. И попадали в хорошо расставленную этим же обществом ловушку. Уходя от двойной морали, поэт-маргинал замыкался либо на самом себе, либо на своём кругу, и этот опыт оканчивался трагедией распада личности. Питерская неофициальная культура имела к семидесятым годам двадцатого столетия значительный опыт, и нынче своей ценности не потерявший: опыт маргинального существования.
*
* «Сказ о женах скоморошьих».
Образ скомороха в поэзии Миронова связан с несколькими современными реалиями. Во-первых, с пациентом психиатрической клиники. Во-вторых, с образом уличного философа — дурачка или алкоголика. За обеими реалиями виден онтологичский образ изгоя.
* А как же быть иначе? Божий враг А молится? И молится подчас помимо всей тряпичной мишуры, 1990-е
Скоморох был изгоем для сельской или городской общины. Возникали целые скоморошьи артели, оттого, что жить в нормальном обществе скоморохам не позволялось.
* Скоморох и две жены — Иаков и Лия с Рахилью; ум-действие и сердце-созерцание по учению святых отцов православной церкви. Однако, это не единственная возможная трактовка «двух жён». Возможно, что это и две силы души: вожделение и воля. Согласно учению древних аскетов Восточной Церкви, основных сил у души три, как ипостасей у Святой Троицы. Силы эти называются вожделением, гневом и волей. Вожделение в чистой душе стремится к Богу, гнев обращён на врага рода человеческого, а воля направляет ход этих сил. Здесь возникает довольно интересная картина. Оторвавшийся от церкви поэт-маргинал (скоморох) находит общий язык с раскольником. Раскольник, как и скоморох, думает, что один только он носитель «правды-истины». Весь колорит и лексика стихотворения напоминают о раскольничестве, а особенно о хлыстах-беспоповцах. По некоторым источникам (в частности, великолепная книга Андрея Донатовича Синявского «Иван-Дурак»), хлыст мог иметь двух жён. Первую — постоянную, как хозяйку в доме и подругу жизни. И вторую — супругу вдохновения во время радений. Случалось, что эта вторая даже просила после радений прощения с поклоном у первой. Обе считались выражением мистических сущностей. В «Сказе...» эти жёны называются ещё и девами, что вызывает в памяти евангельскую притчу о юродивых и мудрых девах. Девы скомороха, конечно, юродивые. Но автор несколько смещает акцент этого слова. Издавна на Руси юродивых почитали за Божьих людей.
* Две жены возвращаются «к Началам» — то есть, в отсутствии скомороха (разума или воли) и происходит благодатное сохранение Божественного Образа в человеке. Начала, согласно каноническому пониманию этого слова — Ангелы, духи естественного мира. Образ жён сливается с образом Ангелов-Хранителей. Их может быть несколько. Например, Ангел, приданный душе от Святого Крещения, и Ангел — Небесный покровитель, святой, в честь которого при Крещении дано имя. Образ жён сливается и с образом стихий: воды и воздуха, из которых состоит небо. Опыт скомороха — абсолютизация негатива, который, достигая абсолюта, разрушает сам себя. Образы Воздержания и Девства в скоморохе далеки от тех, которые могут возникнуть у церковного читателя. Воздержание смешано с лицемерием (кокотка, воду из кувшина в амфору переливает). Сравнения довольно прозрачны: высокоумие, ханжество и осуждение других, невоздержанных. И что парадоксально, именно скоморох (жена ведь его часть) ощущает в себе монаха-лицемера, монаха-артиста. Девство, согласно стиховому полотну, постоянно изнемогает, взывает к Господствам (один из высших Ангельских чинов), умоляет за скомороха, что «скоморох устал плясать». В этом вопле есть надежда на прекращение греха ещё «днём», при жизни скомороха. Мистический вечер есть старость, когда обе жены (подруги) возвращаются к дому скомороха, приносит некий опыт, не чуждый, по мнению поэтического «я» благодатной силы:
*
Первый образ — смоквы — имеет канонический и ветхозаветный корень. Это смоквы на рынке, упомянутые в книге пророка Иеремии, обличавшего жестокий и лицемерный Израиль. Здоровые смоквы обозначали Божий народ, а гнилые — отверженный Богом люд, на котором нет Благодати Господней. «Смоквы спелые» — возможно, души людей, уловленных через скомороший пляс женами. Образ скомороха вырастает до образа пророка-обличителя. Тут встречаемся с типичным для поэзии Миронова, и в данном поэтическом полотне показательным, сравнением «от противного», или сравнением по контрасту: «распутник» скоморох и девственник Иеремия. Рыба — символ христианского учения, причём в трактовке Миронова — истинного христианства, христианства без лицемерия. Возможно, что рыба — намёк и на астрономический период, созвездие Рыб, начало Великого Поста (излюбленное в неофициальной культуре время, вызывающее эсхатологические настроения). Дальнейшая метафора: «свитки, горькие в устах и сладчайшие во черве», целиком взята из Откровения Святого Иоанна Богослова. Любопытно, что на первых поместных соборах книга Откровения среди книг канонического корпуса Священного Писания не упоминалась.
*
Гнев скомороха на жён есть гнев скомороха на самого себя, на свою невоздержанность, на «распутство». Здесь снова встречаемся с инверсией, с метафорой от противного. Живой и грозный муж имеет у Миронова двойной смысл, и в контексте стихотворения говорить об одном значении этого образа не представляется возможным. С одной стороны Муж (живой и грозный) — конечно, не сам скоморох, пытающийся сравнить себя с пророком. Скорее, это Церковь воинствующая, строгий порядок внутри которой скомороху неприятен и который он почти обличает. Другой вариант — диавол, враг рода человеческого. «Распутство» скомороха, его ложь и притворство есть его соединение с диаволом, и жёны скомороха работают диаволу, князю мира сего. Жених, если обратиться к богослужебным текстам Православной Церкви, читаемым во время Великого Поста — Жених Церковный, то есть Христос. Христианский взгляд на эти строчки будет таким: пленённые диавольской силой, но Божьи по рождению, жёны мечтают о Женихе-Христе. Во всём стихотворении, обращённом к русской исторической реальности конкретного периода (и, конечно, неофициальной) — к раскольничеству, просматривается несогласие «я» с каноническими установлениями Церкви. Но слышится и непосредственная вера, «мечта о Женихе». Эта крохотная лепта, это малое желание и согревает всё полотно.
*
Ужин (вечеря) и сон есть образ конца земной жизни. Жёны (они же девы) приносят плоды «супругу», иконе божества. Далее следует очень интересная инверсия: сапоги скомороха. Возможно, что эти «сапожки» имеют корни и в древней скоморошьей традиции. В сапогах прятался нож, и много что из вещей; та же дудка-жалейка; так что сапоги вполне могли выполнять функцию кармана. Возможно, что действительно существовало такое предание: вещи скомороха, оставшиеся после его смерти считались нечистыми. В самом отношении смешанного сознания Древней Руси к скомороху есть нечто суеверное, указывающее на некоторые языческие обряды: например, «похороны дударя», который считался и мистическим женихом. Но тут возникает более глубокий пласт: библейские «кожаные ризы», доставшиеся прародителям после грехопадения. Скоморох, снимающий сапоги, в подмётки которых вбиты гвозди — умирающий христианин, совершивший в жизни много грехов и не покаявшийся. Но даже и этот грешник, запечатлённый Святым Крещением, ощущает боль от гвоздочков, которыми «Жениха приколотили». Далее моя догадка находит подтверждение: «потому и вышли девы за злодея-скомороха». Брачное сочетание Божьих Даров и человеческого ума запечатлевается только во Святом Крещении. Снова получаем подтверждение, что поэтика Миронова без Нового завета и православного учения была бы невозможна. Далее следует карикатурная, «смеховая» сцена, кривое отражение сцены из Книги Руфи. Молодая вдова Руфь, в критическое для Иудеев время, вышла замуж за родственника (инцест), по совету своей свекрови Ноемини. Руфь сначала была работницей в доме Вооза, а затем стала его женой. На первый взгляд, перед нами одно из «кощунств» Миронова. Но это не вполне кощунство, а, скорее, отрицание некоторых тёмных мест Ветхого завета, характерное для поклонника вдохновенных радений. Да и в самой сцене чудится поэтическому «я» нечто от этих самых «радений». Хлысты, как и многие раскольники были убеждены, что мир сей — проклят, и всё происходящее в нём несёт отпечаток греха. Так что смеховая, «скоморошья» интерпретация вполне земного (но и тёмного) места из Ветхого Завета для поэтического «я» оправдана. Гумно Руфи у Миронова заменено аскетичной скамейкой. — жестокой и тесной, образ гроба. Теснота гроба вытесняет ревность. Для сравнения приведу действительно кощунственную строчку: «память моя мироточит как мумия». У сцены с женами на скамейке есть и сакрально толкование: вечные муки. Именно так они и выглядят для скомороха: неудовлетворённость его дев-жён. Дальнейшее развитие сюжета — спасение наоборот, то есть — гибель.
*
В заключительных пяти строчках наиболее яркими моментами поэтической живописи являются глаголы: «встают и — на работу», «веселить» и «помечтать». А так же — намеренно выпущенные глаголы: выходит (в своих сапожках) и (отправляются) помечтать о Женихе. Весь фрагмент рисует безрадостное воскресение для скомороха и его жён-дев. Новая жизнь для скомороха ничем не отличается от его земной жизни: пляс, народ мохнатый. И для дев-жён тоже: им остаются только мечты о Женихе. Однако гибель скомороха приносит оживление в гиблый, лицемерный мир века сего, хотя и ничего в нём изменить не может. «Сказ», при всей своей чудовищности с канонической точки зрения, — рассказ о судьбе маргинала в тоталитарном обществе.
*
Сидел я во рву одинёшенек,
Другой пример — стихотворение «Жалоба старца на пути». Дочка, друженька и невеста, состоящая в блудном сожительстве с грешным старцем — мечта о неканонической, «истинной» христианской церкви, изнасилованной «муринами», «чёрными» — бесами. Эта «доченька» с обломанными крыльями — и скоморошья душа. Смешение понятий блуда и любви — Свет-Господь-Сам-Блуд (а надо бы: Любовь) вообще характерно для современного сознания, и выражено оно было ещё в середине двадцатого столетия.
* 1978
* Один из признаков поэзии последних десяти лет, на мой взгляд, — отсутствие элементарной языковой логики, выдаваемое за стиль. На мой взгляд, это две разные вещи. Стиль возникает именно из небольших отклонений от логики языка, которые ей и не противоречат. Тем ценнее и важнее для сохранения языковой культуры тот стиль, в котором при имеющихся отклонениях соблюдается цельность языкового ядра, если можно употребить такую метафору. Поэтика Александра Миронова — случай оправданного оксюморона, чем и ценна для нынешнего времени. Наиболее близкая к Мироновской поэтика в современной поэзии — Сергей Круглов. Поэзия Александра Миронова на первый взгляд глумлива, мрачна и безысходна. Это поэзия глубины гибели. Но и поэзия надежды на спасение. Новозаветные образы для Миронова — не просто антураж, а реальность, превосходящая человеческую. Миронова по праву можно назвать гением первоначальной нищеты поэзии.
http://www.seredina-mira.narod.ru/nbmironov.html сайт „На середине миа“ |