Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Григорий Кружков

«ДУША, СЖИМАЯСЬ ДО РАЗМЕРОВ ЗВУКА…»
О книге Ирины Машинской «Волк»

В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.

О. Мандельштам

 

У всех поэтов материал один – слово; но есть и различие, два ясно выраженных типа: поэт-оратор и поэт-маг, он же поэт-музыкант. В античную эпоху, несмотря на легенды об Орфее и Амфионе, преобладал тип оратора, он же доминировал в эпоху неоклассицизма, в век Вольтера и Державина. Наступает момент синтеза: Пушкин и Лермонтов совмещают и то, и это, но дальше обе ветви снова расходятся. Тютчев, Бодлер, Верлен – возвращение к орфическому типу, когда певец стоит лицом к лицу со стихией, вооруженный не опытом и мастерством, а лишь своей темной интуицией. Не стоит путать силу риторики с силой магии, хотя, конечно, и то и другое – сила.

Если взглянуть на современную ситуацию в русской поэзии, мы увидим явное преобладание речевиков над магами. Оглянитесь – на дворе восемнадцатый век: «Дунсиада» Поупа, «Опера нищих» Джона Гея, «Раздраженный Вакх» Майкова – вот образцы по-прежнему живые и даже преобладающие у нынешних стихотворцев.

Ирина Машинская принадлежит к другому разряду поэтов. Слово как молекула смысла ее не устраивает. Оно ведет к рассуждению, выводу и тому подобному. Остроты и цитаты не спасают. «Слезами плачет синева от чеснока такой поварни» (Верлен). Только в музыке происходит искупление смысла. Лишь здесь слово может стать голосом стихий, источником собственного света.

Сияло слово, как число,
в случайной тьме стихотворенья.

(Лунная ночь, 1989)

Речь идет о слове, достигшем абстрактности музыки и числа. Такому слову больше не нужны подпорки. Оно повисает в воздухе, левитирует. К такому идеалу стремится поэт-маг. С молодых лет он учит свои стихи одному – полету.

Это не исключает авторефлексии, взгляда со стороны. Вместо «Осеннего крика ястреба» может быть «Весенний крик воробья» (1985): «Вот я воздух ем, лечу, / у-лю-лю кричат с земли мне…» Автор, так сказать, стрелянный воробей, а не наивный птенец. Цитируя фразу о слове сияющем, «как число», я не упускал из виду математического образования Машинской. Кстати говоря, и Пифагор, автор учения о бессмертии души, кое-что смыслил в математике. Он же открыл в музыке простые соотношения чисел (пифагорейский строй).

Если я говорю о музыке применительно к поэзии И. Машинской, то имею в виду, разумеется, не напевность, благозвучие и тому подобные вещи. Речь идет в композиционном принципе стихотворения, строящегося по прихотливым и самодовлеющим законам музыкального произведения – фуги, прелюдии, скерцо. Потому-то эти стихи трудно цитировать. Важна не тема, а ее разработка. К сожалению, я профан в музыке, не то попытался бы в подобающих терминах описать все эти гармонические ходы, чередование пауз, повторений и подхватов, может быть, даже назвал бы современных композиторов, родственных по стилю этой поэзомузыке, то странной, «атональной», то вдруг – после острых диссонансов – сменяющейся простой пастушьей мелодией.

Что же значит название книги? О чем это или о ком: «С волками я молчать, и ты не выть, / и ты учись молчать». Я, наверное, заслушавшись, прослушал что-то важное… То ли наш мир становится все страшнее? То ли душа человечья – Маугли среди волков? Или, как у Ольги Седаковой сказано: младенец, спящий в разбойничьем вертепе?
А может быть, тема волка – через мотив волчьего воя, луны и пустынного заснеженного поля – связывается с темой родины, с «там, в степи глухой»? Вспоминается стихотворение «В полседьмого навеки стемнеет…». Я когда-то уже писал о нем. Пригородный житель, возвращаясь службы, сходит с электрички и бредет к парковке забрать свою машину и ехать дальше в свой зимний бесснежный городок. Вокруг холод и темнота, взвывший зверем мотоцикл и горящие, «как спиртовки», города за рекой. Ощущение одиночества человека, его роковой заброшенности в ночь истории, в ночь собственной стремительно летящей жизни. И вопреки этому – какое-то клондайкское упорство, неожиданное в этой русской изнеженной скво.

Я замерзшую дверцу открою
и холодное сердце включу.

Впрочем, это лишь мгновенный наплыв, мелькнувшее воспоминание. Чем было куплено поэтом право говорить, какой лютый холод превозмогла душа, сжимаясь «до размера звука», читателю знать не обязательно. Мы с вами не в степи, где замерзал ямщик, а в изысканной поэтической гостиной. Речь ведется обиняками – тем уклончивее и окольней, чем явственней помнит про обратное действие стихов на судьбу, никем не отмененный закон бумеранга.

Так кто же дал нам это право?
Молчание твое лукаво.
Не вмешивайся и таи, –
сказал поэт. А от струи
кастальской – поверни направо.                

Нерв поэзии Ирины Машинской – в волнообразном ритме признаний и утайки, открытости и герметизма. Заигрыш русской народной пляски – тот же ритм. (Кажется, Пастернак говорил нечто похожее о «Поэме без героя».) Акмеистическая деталь и рядом нарочитый примитив, синкопа, диссонанс, обман читательского ожидания – ее обычные приемы: «А как Камена-то пойдет тузить Фортуну…» Или так: «Давай, опрокинь доску, / убей ферзя! / А я опять возьму воску, / слеплю себе льзя».
Щучье веление, свое хотение для нее первично.

Это можно назвать детскостью, магизмом ребенка. То, что я всегда ощущал как доминанту этого поэтического характера. Поэтому так и поражает на обложке знакомое имя и это пугающее, никак не сочетающееся с ним слово: «ВОЛК».