Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив
  Сергей Слепухин

СЦЕНОГРАФИЯ ДРАМЫ
(о стихах Олега Юрьева)

Помните "Солярис" Станислава Лема, где время отменено, где существует монополия пространства, океана со свойствами гигантского мозга? В недрах мозга материализуются образы, которые герои хранят в своих мыслях, самых потаенных уголках воспоминаний. Это образы их совести, это муки, к которым страшно возвращаться и от которых невозможно уйти.
Вспомнилось не случайно: стихи живущего в Германии поэта Олега Юрьева - структура того же порядка, что и океан Лема. В них из глубин, из хаоса рождаются образы сознания, казалось бы, не привязанные к конкретной ситуации и времени, но, преображенные талантливым сценографом, они способны представать перед читателем выпукло и рельефно.
Такое пространство О.Юрьев искал всегда и давно научился понимать его не как нейтральную среду, не как изящную поэтическую стилизацию под Босха и Брёйгеля, не как размышления "на тему", а как структуру, где все конфликтно, все в предчувствии взрыва. Это не пространство действия, не пространство событий, а пространство драмы.
В это пространство заключен мир в своем предельном моменте, мир, с которым непременно должно что-то случиться - так все в нем заряжено и требует немедленного разрешения. Это пространство конфликта, столкновения двух противоположных начал: живописно-ассоциативного и конструктивного.


В горы тучнеющее тело
наискосок - к зерну зерно -
двуклонной россыпью влетело
двууглых ласточек звено,
и - молниею пронзено -
(как бы в бутылке, зеленo
)
мгновенно - облако - сотлело.


(ТРИ СЕМИСТИШИЯ)

Среда стихов Юрьева - среда "живая". Подвижность изображения, подчиненность ритму, тембру голосу поэта достигается необычным авторским приемом: казалось бы, создавая фреску с любимым набором образов-символов (облако-луна-ива-зеркало), фрагментов, "выплывающих" из темноты, Юрьев сознательно лишает ее, фреску, опоры, первозданной архитектурной основы. Выпущенное на свободу, стихотворение-фреска, покоряется хаосу, преднамеренно созданному поэтом. Но, познавши однажды непоколебимые законы гармонии, неся в себе память и тоску по этой гармонии, она, фреска, ощущает уверенность сводов и стен. С одной стороны, позволено оторвать себя от стены, с другой, необходимо сохранить в себе стремление быть возвращенной на предназначенное ей место. Этим приемом поэту-сценографу удается одновременно достичь и гармонии и потрясения.


Когда разлили на горe
Луну в граненые стаканы,
Деревьев черные каре
Сверкнули смутными штыками.

Пришел указ для смертных рот:
Под грамофонный треск музыки
По двести грамм на каждый рот,
На каждый рот, на безъязыкий.

Деревья дo
пили луну
И капли отряхнули с веток,
Во тьму, на зимнюю войну
Они ушли - и больше нет их.

Застыла в проволоках связь,
Сломалась музыки пружина.
И, паче снега убелясь,
Бежало небо, недвижимо.


(ЗИМНИЙ ПОХОД ДЕРЕВЬЕВ)

Многозначность - одна из принципиальных особенностей поэзии Олега Юрьева. Автор, как правило, избегает структур, жестко фиксированных, и таких, которые имеют смысл только в пределах конкретного сюжета. Он никогда не мыслит отдельной картиной или актом, а - целым спектаклем. Сюжет и события заключены внутри общего образа, для Юрьева это всего лишь одно из возможных проявлений жизни. Поэтому очень часто среда, пространство его стихов, открыта в своих строительных материалах, в сопоставлении образных понятий. Она, среда, может быть даже демонстративно сконструирована вопреки конкретности сюжета, вопреки его реалиям, словно доказательство, что реалии и конкретность все равно подчинены общим законам метафизики.


По плоскому дну обратной реки
в пустых плоскодонках скользят старики
возздравствовать рай возвращенный,
как некто сказал некрещеный.

Со всех пристаней стекает толпа
к лохматому плацу с пустотой от столпа
и безмолвно встает полукругом
на цыпочки в небе упругом.


("По плоскому дну обратной реки...")

Сценографический образ - образ пространственный. В пространстве он живет и развивается, вбирает в себя это пространство, через него себя выражает. Пространство для Юрьева это не только место действия, это еще и компонент самого действия. Оно может наполнить собой материальные формы, оно способно явно проявить себя в том, как соотнесены в тексте стихотворения предметы, массы, цвета. По сути, пространство определяет динамику взаимодействия пластических элементов стихотворения.
Пространство стиха неадекватно физическому пространству окружающей нас жизни. Задача поэта - стремиться к "оптическому уничтожению" пространства сцены, которую интуитивно выстраивает перед собой читатель. Задача поэта - создать иллюзорные декорации в воображении читателя, внушить последнему образ иного, внесценического пространства, подчинить себе читательское воображение. Такое пространство внутренне подвижно и готово принять какие угодно формы, а потом с такой же легкостью их покинуть, материализовавшись в других проявлениях.


Треугольным копытом Газпрома
твердь незримая пронзена,
и паломой летит из пролома
с расковырянной грудью луна.


(С СЕРЕДИНЫ РЕКИ; ИЗ СЕРЕДИНЫ РЕКИ, 1)

Пространство может воздействовать гипнозом своей достоверности, предлагая в качестве аргументов подлинные фактуры, реальные предметы, вещи, которые окружают нас в нашей привычной жизни. Они как будто лишь по чистой случайности оказаваются под рукой поэта-сценографа. Пластические средства Олега Юрьева разнообразны: "черные леса Ленинграда" "зашнурованы" "проволкой колкой"; "запаутиненная дыра" в небе; "подкопченные шпалы" и "столбцы непонятных вех"; "слизь", "прошитая искрой"; "огни сухие, пепелимы", "как пух сожженный тополиный".


...между проволок нежно колючих
и беззвучно поющих колечек
проскакал - по вздыхающим ярусам - лучик,
одноногий кузнечик -
для теней их кольчa
тых и клетчатых льющих
он сияющий метчик


(УТРО, 1)

Арматура, металлокострукции, стекловолокно, ткань и мех - все средства хороши для построения пространства драмы. Такое пространство может воплотиться и в совершенно абстрактных формах, не имеющих аналогий с реальностью, но быть при этом не менее убедительным, драматичным и напряженным.


Я выйду поздно
Сквозь море красное в сад. -
Легко и грозно
Колёса его колесят.
Следы глотая,
В шаре сомкнется клеть.
Все остается; не облетая,
Не облететь.


("Все остается...")

Нередко пространство у Юрьева утрачивает какие бы то ни было материальные признаки. Поэт способен выстроить его исключительно из света, меняющегося ежесекундно, никогда не повторяющегося. Оно может исчезнуть совсем, так что его и не увидишь, но существовать в реальности звуков, быть сотканным из них.


всё из каменного пара, всё из ртутного стекла...
нерушимое упало, пылью музыка всплыла, вся
из дышащего тела, из эфирных кристаллид - вся
свернулась и истлела, только музыка стоит, вся
из тучного металла, вся
из выпуклого тла...
...содрогнулась и упала, только музыка: ла ла


("всё из каменного пара...")

О.Юрьев любит гнутые формы ("выпукло, криво..."). Пожалуй, самый любимый сценографический прием - наклон плоскостей, противопоставление их друг другу, реверс.


О столь здесь река поката,
О столь здесь ее теченье
Наклонно к небу, что с лона
Соскальзывают лучи.


(ПРОЩАНИЕ У МОСТА)

Еще одна находка поэта - партитура перемен. "Как будто бы кто-то заходит оттуда, и некто заходит сюда". Партитура перемен - тонкая игра взаимоисключениями, переворачивание черного и белого. Это прием, призванный убедить читателя, что ничего конкретного не существует, все должно подвергаться сомнению. Пространство, которое занимает поэзия Юрьева, не просто дуалистично, но парадоксально дуалистично.


Что бы ни значилось на картах и на шкалах
И в скоротечных полушариях страниц,
Всегда насквозь и вкось заматывают кокон
- Волос за волосом закат, ко стыку стык -:
Тускнея, катится волна стекловолокон,
На срезе розовых, на сгибе золотых.
А вслед за нею тьма идет по Галилее
- Как бы внутри волнистого стекла -:
В отлогах пурпурней, в подъемах зеленее
И в черном озере, как косточка, светла.


("Босой еврейский лес...")

Поэтому, наверно, автор так любит зеркала и игру отражений, питает любовь "к зеркалам в их умноженной створе". Он - иллюзионист: поднимаются крышки пультов, загораются открытые софиты над рядами сидений слов, вынимаются "из чехлов" "вещи неба", расставляются в нужном порядке звезды, и ... "голые тени стоят на игле и наглое олово реет". Юрьев виртуозно владеет языком сценической пластики. В общий образ стихотворения поэт вводит сугубо функциональные указания места действия: на заднем плане опускаются иллюзорные, объемно выполненные макеты - миниатюрные фрагменты Галилеи, Ленинграда, Одессы... Это только намек на то, что действие происходит (или может происходить) где-то там. Но ему, поэту, не следует больше об этом заботится, а следует рассказать что происходит и как. Реальность как бы сконцентрирована на заднем плане.


***

О белых полях Петербурга рассеянней сны и неверней,
чем поздние жалобы турка и франкфуртский выстрел вечерний,
и тиса тисненая шкурка из плоских затупленных терний.

А черных лесов Ленинграда, шнурованных проволкой колкой,
под звездами нижнего ряда и медленной лунной двустволкой
еще и сновидеть не надо - они за защелкой, за щелкой.


("О белых полях Петербурга...")

Свет у Юрьева - излюбленный строительный элемент поэтического образа. Свет способен в хаосе обнаруживать логику и драматизм, быть средством монтажных сочленений, имитацией объемов и занавесов, инструментом для перемен, кадрирования действия. Автор способен добиться того, чтобы пространство, созданное из света, не было раз и навсегда зафиксировано. Свет - важное средство в организации зрительной динамики стихотворения. Им преодолевается ночь, пурга, бесконечность снегов, безвременье, мгла, судьба... Светом разрушается и сшивается пространство драмы.


Далеко, у Кронштадта, гроза всё длинней,
но сюда дотемна не доплыть ей,
потому что поставлена сеть перед ней
из блистающих облачных нитей.


("...я с перрона сойду к заголенным стволам...")

Видно, свод полунощный - ветх,
Иссякает и мякнет верх -
Так воздушный редеет мост
Над всходящим низом.
Видно: вышелушилась тьма,
В зернах - свет, и дрожит тесьма,
Куда он нанизан.


(МЛАДЕНЕЦ)

Мы сидели за ужином, пока уплотнялся мрак,
В фосфорных цеппелинах плыл по окошку враг...


(ОСЕНЬ ВО ФРАНКФУРТЕ)

Поэзия Олега Юрьева существует как бы в двух системах координат, в реальном и фантасмагорическом плане. Эти планы могут выступать в отдельности, и тогда между ними возникает разрыв. Но чаще, практически всегда, пространство стиха крайне напряжено, оно постоянно вибрирует, стремится сжаться до минимума, втянуть в круг и людей и вещи.
Движущиеся конструкции, мобили, меняющие динамику и расширяющие пространство, статичные леса с их открытой материальностью, элементарной логикой сочленений и точной функциональностью, мертвые макеты... В сценографии это явления полярные, существующие в яростном противоборстве. И в результате - потребность каждого из этих элементов в Человеке. Чтобы подтвердить себя как отображение самых высоких проявлений человеческого духа и времени, слиться с Человеком в единое целое, чтобы стать Человеку надежной опорой.


В раю, должно быть, снег. От сосен на пригорке
до моря черно-алого, куда закат затек.
В раю, должно быть, снег. И всё - ни норки в норке,
ни галок письменных, ни белок-распустех.
В раю, должно быть, снег. И ангел-истребитель
устало барражирует сверкающий озон.
В раю, должно быть, снег. Единственный в нем житель -
в пальто расстегнутом и мертвый Аронзон
*.
В раю, должно быть, снег. Я был над ним - пролетом.
В пыли иллюминатора косой стеной он рос.
Но из подмышки перистой пунктирным пулеметом
его отрезала цепочка черных роз.

* Леонид Аронзон (1939-1979) - великий ленинградский поэт.


("В раю, должно быть, снег...")