Всеволод Власкин

О «Двух стихотворениях» Олега Юрьева

В большой степени нынешнее российское мироощущение определяется геопоэтикой, а точнее, георомантизмом, так же как современная постколониальная культура поглощена поэтикой локуса. Пространство России, русский язык для многих из нас — универсум, пространство не столько метрическое, сколько символическое: странствие в нем происходит по принципу эксцентрической экспансии из метрополии к окраинам, от полноты историзма к мелководью повседневности, от души к границам тела, от рождения и полноты телесной жизни к пределу смерти. Романтическое движение — эксцентрическое, не в поисках себя, а в достижении предела: имперском, концептуальном, лирическом, ироническом и т. д.

«Два стихотворения» Олега Юрьева возводят романтизм в квадрат и далее в четвертую степень вместе с заглавиями и эпиграфами, которые чуть ли не важнее самого текста  и до предела насыщают весь текст перекрестными связями и удвоениями: Батюшков — русский Гельдерлин; Петербург и Гейдельберг, оба на реке; Германия сама по себе как странный и давний романтический двойник России; «там, тогда», напоминающее о «Былом и думах» Герцена как упрямом направлении российского взгляда в глубины памяти и «здесь, теперь», с аллюзией на прямое присутствие, здесь и сейчас в мысли Хайдеггера, многие работы которого посвящены Гельдерлину. (Несмотря на игру удвоений, ни в одном из четырех стихотворений – считая и исходные батюшковское «К Дашкову» и гёльдерлиновское «Heidelberg» — взгляд не падает на отражения в воде. Движение реки и, вообще, движение в них соотносится с характеристиками времени.)

Плотная и гладкая на первый вгляд интертекстуальная ткань наброшена на серию зияющих разрывов. Мир романтизма предполагает светоносный центр, а не моделировку светотени, поэтому падение во внешнюю тьму — его немыслимый кошмар, в безумных сумерках которого Батюшков и Гельдерлин провели остаток своих дней. Полжизни у них были не все дома. А «Два стихотворения» - о возможности дома вообще.

Душевный надлом и бездомность второго из «Двух стихотворений» связаны именно с беспамятством, но намечаются он уже в первом стихотворении. «Море зла», которое затопило Москву во всей полноте ее исторической памяти, Батюшков видит как судьбу, требующую абсолютной жертвы. У Юрьева «море зла», по всей вероятности, становится намеком на неправедную власть и близящуюся необходимость отчалить. В первом стихотворении плотная ярмарочная толпа деревьев-людей, где каждое из них знакомо в лицо, осязаемое чувство укорененности, абсолютного настоящего как присутствия и дара (present) совпадает с живой созерцательностью и покоем оды Гельдерлина, который смотрит на родные леса и поток воды-времени traurigfroh, с грустной радостью. Но когда Юрьев, в свою очередь, обращается к Гейдельбергу, то у него на мосту стоит — вовсе не грустно-радостно, а «кротко и хмуро» — и не Гельдерлин, а «швабский Батюшков», и остаются только мост да лязгающая под каблуками мостовая (у Гельдерлина мост поет под ногами и колесами), и ничего намекающего на привязанность или корни, ни кусточка (хотя в действительности гора, под которой течет Неккар, покрыта густой растительностью).

«Здесь, теперь» второго заглавия превращается к концу в «прошло-будущее», усохшую память и ожидание сродни вокзальному, без настоящего. Мы оказываемся в разрыве, через который время только сочится, как безводный-безвременный Неккар «через расчесочки». Без настоящего все становится ненастоящим: «швабский Батюшков-Безбатюшков» на пороге угрюмого помешательства; кустарные звезды - «бесследные», почти бессветные; река несет неподвижную и бесполезную поноску; гора — заканчивается.

Стихотворение заключается словами «пока-еще-не-дома». А возможен ли в итоге дом? Куда попадает георомантический герой, после того как за морем зла или просто за морем он пересек предел, географический, телесный или, возможно, духовный, политический и т.п.?

«Стремление идентифицировать поэзис, или «творение» (making), с «творением места» (place-making) — без сомнения, широко распространенная тенденция среди переселенцев... Переселенец — это ходячая метафора»*. Удел пересекшего границу — стоять в зазоре, удерживаться на горизонте между двумя слоями метафорического смысла. Переселенец не теряет свое прошлое, а оказывается вне его. Российская потребность абсолютной памяти, историчности, федоровского воскрешения отцов заставляет переживать пересечение предела как забвение, сумерки, безвременье, хотя бы и перед лицом другой памяти, не менее глубокой, но неродной и непрозрачной. Как быть безвременным, неместным? Не сами ли они настаивают на замене памяти ассимиляцией? И не станет ли «творение места» (place-making) симулякром мифического «там, тогда»?

Скольжение в горизонте метафоры, поэтической, культурной и личной состоит в непрерывной работе перевода, создания параллельных записей и текстов, которые следуют один другому, но не заменяют и не отменяют друг друга, поскольку перевод как освоение или присвоение больше невозможен и ведет к опустошенности, в которой «и расплакаться будет некому». Метафорический разрыв не перекрывает поток времени, а пробуждает от остановившегося мгновения или историзма романтической экспансии к необходимости постоянной навигаторской работы, генерирующей время из напряжения между пластинами метафорического конденсатора.

«Два стихотворения», а точнее четыре, выстраивают именно такой трудный диалог.

* P.Carter, Material Thinking. - Melbourne University Press, 2004. – P. 2.

Опубл. в ж. “Воздух” № 3-4, 2012