Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Ольга Баженова

Стихи

20.09.2014

30.11.2013

21.01.2013

16.04.2012

Ольга Баженова
 

* * *

На электричку – слишком рано.
Огромная серьга тумана
не отражает ничего,
бледна, как жемчуг запотелый,
везде бока ее, пределы
нигде. И мир ни для кого.
Поскольку все должны быть в мире,
внутри него – как бы в квартире,
не отражаемы никем.
Но если кто наружу вышел,
то пусть на нем не будет вышит
распознаваемый тотем.
Ничейных птиц забытый голос
не держит никакая полость,
но электричка протрубит.
И крикнет!.. – дико, полусонно,
когда пойдет себе с перрона –
да никого не погубит.
Неправда, что семь га тумана –
и все, и больше ничего.

Июнь 2007 г.

 

* * *

Лежать
в ручье.
А чьё
это ручьё?
Оно уж стало безруко,
но многовеко:
какие-те круги на воде,
за веком веко.
Прекрасная речка
лежит в темноте.
Прекрасная речка
бежит в немоте.
Все речи и руки
сбежались в слога.
Самой не осталось
реке ни руки.
Спелената тесно
и нет, не нага,
дана не Даная,
а пена гага-
чьего-то там пуху
нежнее – в углах
слежалась весною,
меж корнями ив.
И ивовый ветер
не вертит луга,
ведь лук его ив,
и уж лучше в ногах,
где ивовый корень,
где лук его сив.
Прекрасная участь
лежит в наготе.

 30 апреля 2007 г.

 

* * *

…В городи в Русалими
В раю раявали, со святыми спочивали!

Калеки перехожие. Сборник П. Бессонова. Вып. 1, № 18.

Зеленое сплошное утро в небольших
отверстьях: белый свет и черный карк вороний.
И слабый запах земляной балконий,
тот пылевой, тот уличный и старых рам двойных.
Когда б меня той пылью обнесли,
то было бы верней Ерусалима, –
в сон обернули зрячий, в зелень, мимо
больших деревьев утром пронесли
по улице пустой.
           Но ранним утром старым
жива, вяжу, будто неспелый плод,
чья косточка-луна крива растет,
а утро вправду мне вернули лары,
чтобы сказать: да, срублен клен и клен,
стоянкою залит в асфальт газон,
но запах свеж и воздух даже сочен…
И трачена, и смертна здесь земля…
Нет рук (иль головы) – но, в неге сей пыля,
проточным воздухом пешком летай как хочешь.

30 мая 2007 г.

 

* * *

Чтобы темная громада
накренялась надо мной –
так, возможно, было надо
прежней залежи земной.
Темный дом многооконный
проплывает надо мной
(и висок как бы в кессонной)
и глядит как бы в стесненной
нише, в саже ли коронной,
в черной ризе площадной.

Так узналось только позже,
не узналось ничего.
Воздух стал немного дрожже
и прогорклей оттого,
что увиденное – адрес,
а не в анонимном сне,
но у снов, однако, вовсе
адресов обратных нет.
Может это был не Питер,
а и Питер только вариант,
крупный принт, на блеклой ткани
проступающий морской,
только все же слеп и дорог
моря мятою доской,
неразглаженною складкой
прежней памяти моей.

Разве мне случалось раньше
в полупамяти стоять,
и беспомощней и старше
быв, не быть, а все же быть?
В твердой памяти домовой,
знаю, я не знал тогда:
отрешеннее и саже
виден темный мой фасад
и саднит намного больше,
чем я, черствый, думал сам.

30 мая 2007 г.

 

* * *

И ласточки – ресницы Бога?.. –
Нет, с поперечной полосой.
Но им тепло и неглубоко
в глубоком небе… Дождь босой
чуть тронул – не пошел. А сверху
высоки серые клубы,
не сны, не днища денной верфи,
не купол ангелов, не рвы –
так… чуть серее крыльев стерха,
нежны, далеки и грубы

20 июня 2007 г.

 

* * *

По меньшей мере, они трехгранны
когда сложатся. Так мельтешат,
что много крыльев у них, и раны
коротко в бок наносить спешат.
Развертку воздуха, что исколот,
никто не выложит в чертежах…
               … где мат, где шах.
О, темные вы мои трехграны.
Пути бесследных карандашат.
Песочек чистый небес размолот,
он бел без облачного голыша…
И маленькие свои Кораны
не прочитают, не завершат
штрихи над гладью своей Альгамбры,
и никогда им не разрешат.
Неволя с волей и оранжад.

16 июня 2007 г.

 

* * *

Эти долгие вечера, хоть намазывай их на хлеб,
эта синева, это вчера,
все это бдение и ночь-сестра,
все это детство, когда не слеп (слеп?).
Вся эта малиновость, эти дымы,
вся эта плотность и дальний гул.
На всех дорогах полки зимы плотно стоят.
Как будто уснул, встал пред закатом –
и что забыл, куда родился?
Вся эта взвесь,
зимы недеятельный пыл,
угол глухой – все это здесь.
Весь синий мир его облепил:
не может вспомнить,
как в эту весь,
как в это детство вошел, застыл.
И этот мякотный диван,
и все страшилища вещей?
Что этот мир от него подевал –
не может вспомнить, ничей, ничей.
И вот давно уж другая жизнь,
и вод каких-то река, ручей
течет, течет.
Но как свет ни брызнь,
как сумерки ни приди к нему,
не может вспомнить. Во всем дыму
и ясности неподвижной зимы,
и тяжести холодной хурмы,
и огненности утвержденной хурмы –
чего там не было – совсем забыл.
Все это ушло, ушло.

19 февраля 2008

 

* * *

Безупречно ли выбелена серость домов,
ясноглазо глядящих в белесое небо? –
чуть желтеющая барачная кость домов
и едва голубеющая плева. Налево
и направо – некогда, никогда.
Птичий свист – с настойчивостью – так протирают
вещь, что гнута, зеркальна, мутна, тверда,
высветляя ее, но потом, играя,
щебет множится – сочным и кучевым:
в тощих кронах целые облака из пенья,
в скудных высях – весна, и хотя там дым,
пар, идущий мимо, но там кипенье
голосов невидимых без числа. –
Вот что ночь бессчастная принесла,
вот с чем долгий день-то теперь на воле!..
В горле кашель и гарь едка все боле:
привкус сажи становится все слышней
в безымянном, выбеленном, из дней
никаком – это время наносит маску,
ту, что въестся в кожу, срастется с ней.
Небеса по-прежнему белы,
хорошо, что смог – бессолнечной мглы,
а зеленые вышедшие мысочки
в здешнем воздухе чудесно малы.

Апрель 2008

 

* * *

Я тянусь тебе вдогон...
Росалиа де Кастро. Перевод с галисийского А. Гелескула

Дождь зеленый, долгоглазый –
дождь фисташково-миндальный,
тянущий из серых веток
тонкие венцы и стрелы.

Твердостенный, долготелый
дерева сосуд вскипает.

Шинный шорох – авто…, мело…
И стращающе – как шепот:
«Знаешь, что еще бывает?..» –
выросло, прошелестело.

Знаешь, знаю. Скоро станет
зелени стена лесная,
радуясь, а не стеная
и при этом равнодушно:
каждый – щит и вместе лучник,
каждый лист – подвижный камень.

Так восходят башни лета.
Здесь апрель – такие струны
с непонятными колками,
голубиная пустыня
по асфальту, под луною
место есть, а стороною
всё закат необратимый –
если сух апрель, а ныне –
только шерсть дождя и слезы,
мир приютный и невзрачный,
как овчарня в диком месте.
Лето, мы не будем вместе;
наступай, а я не стану.

Апрель 2008

 

1

Сплошной и слипшийся, но воробьиный
пейзаж – рассыпанные воробьи.
И маленькие воробьи внизу
подпрыгивают на земле.
Синицы только на весу.
Едва ли винный
увижу отсвет на стекле,
едва ли львиный
пройдет закат с густой своей повинной
главой – к высокой ночи в серой мгле
среди домов, рассвет в золе
не испекут…

Со всем сроднившийся,
со всем вокруг со-винный
в дома панельные впитался человек,
как смог, как плесень и как век –
как смог.
Но в будни часто дома его нет:
стоит одна пустая оболочка,
опустошенный свет.
На дне ни облачка,
а на небе ни блочка.
Точней: всё – облако и ровно-плавно в небе,
расчерчено, квадратно на земле.

А листья перестали походить
на выгородки грецкого ореха
и слиплись… И теперь любое эхо
вне скорлупы.

2

Здесь внизу –
воробьи, не чающие на весу
ничего найти, испросить убого,
непечалящиеся,
и синиц немного –
чуть вверху
аккуратно вправленные клочочки мху
в спинки их – желтеющего неново –
столько здесь чудесного и иного –
тут, в беднеющем мире, найти могу.

Февраль 2008

 

* * *

Мир навсегда проснулся и засыпать не хочет.
Жужжит в кустах и не помнит, как каркал ворон,
и лошадь ржет, и яблоня видит ночью.

То ли дело за летом – мир навек вечерний,
сумеречной кровью весь куст его полон,
деревья, как оказывается, все время вчерне…

Повернулся огромный круглый камень лета,
он закрыл, заслонил жерло светлого жара.
Здесь же только угли
слабо алы.
Желтым и серым светится планета…

2005-2008

 

На съем очередного жилья

Литейный в стеклопакете –
всегда открытом – дышать:
ну что ж теперь, коль на свете
весь шум не сшить, не сжать.
Пока ни слова о лете
и в этой книге судьбы
без единой скобы.
В коробящейся, влажной,
горбящейся волной,
в толще ее – бумажной? –
знак плывет водяной.

Кочующие лимузины –
в пыли воды, чуть гробы.
И, что ли бы, Мелюзины,
в них проехали бы

в свои невечны браки,
к ваннам, в башни свои.
И быстрины, и мраки,
и серебро чешуи
показывала бы, скрывая,
глубина дождевая
с третьего этажа.
Волдыри нарывают
на лужах, легко дрожа.

И дождь – тяжелой волной,
толпой слегка сборящей,
пешком бредущею чащей,
летучей сплошной стеной.

Дождь не вязать в снопы.
Ракушка вместо трубы
и – что там? – вместо судьбы…

…Единорог водяной.

…Стойком плывущею чащей.

…И дождь проходит – вольной.

Июль 2009 (про июнь 2009)

* * *

Сохлый укроп, вянущая кинза.
И ничего не видно, не видно за
этим подвялым и золотым сияньем
вечера, где мы тихонько вянем,
темного рта его с зеленью тьмы слияньем
за колесом обозренья, несущим за:

зренье не уносимо, не выносимо вверх.
День-полномерок пока еще не домерк,
будет все то же мятое обаянье,
долгая сень безветрия, средняя полоса,
слабая геометрия, заветрившаяся краса;
ознакомительна версия бессмертия, коса
коснит, а билет без места, приветливы небеса,
в душном ночном предсердье сгинувшая оса.

Смета пустого вечера, тучка цвета овса.

18 июля 2009

 

Стихотворение с продолжением

Хотелось бы речью лечь –
такой льняной, льняной.
Хотелось бы спечься, спечь
ся с хлебной стеной одной,
копиться, точиться копью
глубокою соляной,
бок-о-бок со глубиной.

Кизиловою кровью
примазаться, привязаться
к земле и землей сказаться.
С боком ли голубиным
тенью лететь одной:
с Богом твоим глубинным
просто идти в сплошной,
солнечной плотью смешной
день, везде сердцевинный,
везде – неосновной.

И лечь с ледяной волной:
винноцветный, дельфинный
сплав ее, ветер спинной.

Горлом ли узкой глины…

27 октября 2009 г.

 

* * *

Мельчиться дождевой кропью,

двуоокою пеленой
туманиться в изголовье,

быть лампочкой обесточенной
и деревом в рукопашной.

А частью ночного опью
по чашечке костяной?

Забытым в костяной башне –

когда из страны височной
туман поплывет второй.

А как же твой пескорой,
а твой мраволев песочный?

2009-2010

 

* * *

Исчерна-красные эти дома,
ветвящееся сердце вечера
просвечено
запыленною грезою городской,
распыленным на все соты памяти сном,
сотым безадресных черных вечеров сонмом
(все же проросших мхом или мехом пыли и были),
сборищем, снемом непоминаемых мемов.
Искрасна-черные эти дома.
Скоро опять будет луна хрома
на одну свою белую ножку,
заваливаться немного на бочок.
Вот когда будет – тогда молчок,
когда будет черное и голубое.
А пока сухое несмеркшееся сердце вечернее,
красноватое и несмело чёрное,
как снаружи, так и внутри,
и исчерна-красный глуховатый гул
изнутри, с земного Марса.

29 октября 2009

 

Перед началом дня

И забвенной, случайнейшею рукою
выбирай: титанит или апатит. –
Апатит, апатит. –
Посмотри: рекою
огневистое солнце катит.

4 октября 2009

 

* * *

Почта пишет, а погода шепчет.
Шепот ее почти доходит.
Чем же его распознать и услышать?
Камешком, наждачной его щекой, боком земли
и асфальта лицом,
бродячей, ходячею на боках
шубкою пса, веткой тощей,
пленкою капли дрожащей.
Видеть ли вещи или живые мощи
веткой слепою и зрячей щекой,
палкой слепого по улице пешей,
кровью или костью, сокрытой внутри,
но сотрясаемой каплей,
сквозь ветер дорогу державшей?

28 ноября 2009

 

* * *

Деревьев цветные столпы
на том берегу пруда,
в который слетает снег.
Когда б не в ботинках вода,
казался б он легким как смех,
как легкий щекочущий смех
меж мной и платьем толпы.

Деревьев цветные столпы
на том берегу труда
земного; их пальцы, их польта слепы:
пылают, сами не знают куда, –
как зрячие крылья бабочек тех.
Их крылья и ноги всё помнят о том,
что лето Господне парадный доспех

меняет – на ледяную броню,
все идут к родовому огню.
А вот они – величавым гуртом –
в землю, снившуюся во сне,
к земле, не гнившей еще весне.

Октябрь 2009

 

* * *

Яндекс пишет: погода шепчет
(хорошо, что шепчет:
еще бы она мне писала).
Шепот ее почти доходит –
камешком, асфальтом, лицом
мокрым его, землей,
бродячей, ходячею на боках шубкой песчей.
Видеть ли вещи –
как думать об облаках? –
или это – живые мощи…
Ветер плывет,
рвя и львя
(а все уснуть норовя –
сыро, тепло –
зевнуть норовя),
сыро, тепло,
скрыпя,
ноябрь, обняв себя,
раскачивается, как дверь в себя,
за которую уж не пройти, из-за которой не выйти,
почти ничего не найти.

Ноябрь-декабрь 2009

 

* * *

В пластиковой Таре не оживает
дух музыки живой, и в бумажной тоже.
Скажет арфа: когда жила я,
я была, как ты, живая,
может, даже тебя моложе.

Арка выпустит на свободу:
вот-де улица дождевая –
трубам петь в такую погоду.

Не походная, вождевая
музыка проводит меня сквозь воду.
Вот раковина сторожевая:
стой, стой, спи, спой,
а не спишь, так гласи со мной, –

доносится из другого города,
от другого поводыря, без провода,
к нам здесь не относится, вмуровано
в землю по другому поводу.
А то будто бы можно обрести желоб
водосточный, шумящий – нестыдных жалоб,
возле б дождь, веселяся, шел, об
вещи плеща и сыпясь, шалый,
и к тому ж в подарок бесшовно –
ну, прекрасную жабу.
Это было бы очень просто,
ну, а так-то – куда угодно –
мостовой или сводом моста –
свободна.

Июнь 2007;1, 3 декабря 2009

 

1 декабря

Стоит при свете темный день,
со светом от витрин и комнат,
простой составом, двухатомный,
но вещество его – всё тень.
День – сам бескоштный, бескотомный,
бестенный: все, что на потом, на
суп с котом пошло, – все в нем,
чего не сыщешь днем с огнем.
И только без году мгновенной
безгневной яростью вещей
он цел, и кто нищей…
Декабрьский обыкновенный,

он, может быть, и вовсе изгнил, изгиб? –
ведает Ганг, не то вагонетка в ад –
как там внутри, самому каково, что в нем?
Вот он стоит, домам не высоковат,
ростом по крыши, но зренья таков загиб:
хоть раскрошить, к ночи не разогнем.

1-3 декабря 2009, январь 2010

 

* * *

Из-за домов, из-за холмов –
и ветер,
от сот темнеющих домов –
и ветер,

там эта ровная, оттенков сметных тьма
текла, перетекая,
вот дом, овечья пледа бахрома,
стена глухая.

Она безбровая, не знает, где сурьма.

С какого моря – нет его вдвойне –
и мола –
иль мельница, невидима вовне,
тьмы намолола?..

Она ячменная, из банок мерных тьма.

Высотным всем ущелием двора,
стеною спальной,
ни лампы, ни пещерки до утра, –

затменная как есть сама –

с одним опальным
опаловым отсталым фонарем,
едва идущим –
тьма, схороненная ночным ларем,
ветер – погуще.

Там этот ровный дув и гул,
а тут – диванный вал,
в песке из воздуха уснул
(в сыпучем сне) нарвал.
Несметный ветер он стене
и сотам толковал.

2009

 

В окнах и витринах перед Новым годом

Гнездовье лампочек, ласточек, ос или малых мышек
летит, порхает, хвостиком ведет, мирно пышет,
и даже ночью пустой – ничего не слышит,
бегает, летает, моргает.

Взять с собой книжку
детскую,
светскую
туда, где день не мещет
луч, – издивленную пчелами огневыми,
прожитую мышами домовыми – не лилиями полевыми.
Книжку – не сложится – окаменела.

Электрический рай,
виноградье красно!

Декабрь 2009

 

* * *

Ведь лакома лакричная крома,
сна, сна полна,
солодка, без ума.
Усни, поспи сама –
иль плакала стеклянная гора
(вскарабкаться назавтра).
А корочка лимонного вчера:
в чаю размокла? сахарна кора? –
ни вспомнить, ни забыть,
чтo там неправда.

Не помни, как темна,
отведав мышьяку, десна
и как денна, тесна
тоска
(плюсна плоска),
как плеснева сума,
в чем соль земна.
И помни, а сама
дыши, будь словно корешок в земле,
простой, не живший в ведьмином котле,
иди под веками во мгле.

И – что сказать? – когда бы ты уснула
узнала бы: печенинка цела,
она во тьме коричной побыла,
во тьму опричную не заглянула.

24 декабря 2009

 

* * *

Смотри: повынежено у зимы,
повыношено у нея
снегов, и мы глядим в не мы,
легко глазеть вне «я».
Что там? Бумазея.
На свинцовом небе марля колом.
На телеге не возят железо и гром.
На песцовом – что-то едва крылом
вымахано – птицей. На сером небе новом
все нарощено белым долгим пером.
Не то и не та, не те и не ты.
Земля, ты кто? Меты сняты.
О чем ни попроси мы,
снег лучше того.
Вот и торжество.
Мягкий, невыносимый
блеск, легко наносимый
на память, на забыть. На погляд
радостей безвестных ряд,
слез твердых сорт озимый.

 

* * *

Не говори о радости, о слезах,
о взмахах времени: «Восх.» и «Зах.»,
об этих выдолбленных азах,
о пустых пазах –
внутри повынутых желобах.
Венка на небе голуба,
снег на коре земли (груба),
на выбоинах – лица? герба?
А облако у горящего лба.
А нега в глазах.

Вот утро (но ты опять не о том):
гуляющий дым размером с дом
над домом
хватает и тащит смотреть.
Протри глаза хоть на треть.
Холод подобен белым росткам,
врастающим сверху в твердь;
глухие, по белым своим рукам
читающие про не-смерть,
деревья схватываются в леса.
Вот теперь – зарёванная полоса –
ни мандаринной, ни шиповниковой ее
признать нельзя, собственно говоря,
это – старинное пламенное тряпье.
Вернее, веко, твое, мое (ее),
которое не содрать; заря.

Январь 2010

 

* * *

смотри повынежено у зимы
снегов повыношено у нея
и мы теперь глядим в не мы
легко глазеть вне я
и фонаря камея
яблоко глазное его
пламя и каменея

Январь 2010

 

* * *

Ветки березы – тонкий ветхий пар.
Теперь покажется: зеркальный карп
стоит по руслу ночи. Парк
вверху – пустой, далекозвездный, как
тишайший черный космос.
В безмолвных зеркальцах некруглый бок земли.
Не покидать чуть вогнутого дна
пустого кубка (звезды только над) –
иль башни? – оздан инеем он да
прежде из тел деревьев целым стал.
К столу зимы – простая дань.
И сложен иней наживо растущих лат,
а землю чешуя лишь облегла.
Конечно, фонари,
но как их свет ни разотри –
в чешуйках-зеркальцах чужеет блеск
земли, свежее звезд; уходит в лес
парк. Но людская ель – во мраке парка,
он весь – ее распахнутая парка,
и огоньки – внутри.
Их ритм
не весь:
он здесь
и нет.

Январь 2010

 

* * *

Станет зренья – когда дня оболочка
безоблачно-солнечно исступит из глаза –
для оберточек, для брелочка,
пыли войлочка, кошачьего лаза.

Солнцу близ тополя углового
ненадолго сделаться головой его,
тончающе фарфорового,
нет, не кефалофора,
потом – как берестяного,
инеево-нитяного,
ввечеру – шерстяного,
и не его – ночного.
Краткое оглавленье
дня, полудня ловленье.

Январь 2010

 

Про апрель

1

Помилел, побелел
пустой лилейный лик
луны, сумрак малел,
меньшал – и вот возник
в рассветных сутках лишний час,
когда еще не пас
никто белеющих телят,
быков реки дневной,
но у болеющих болят
и тянут глубиной
все омуты в долинах тел.

беззвучно заяц солнца летел
воздушный змей земной
танцевал предо мной
свободно холодом я обладал
то плавился сонный зной

За стенами – бледней,
и в этой бледности
асфальт, души камней
лежат, устав нести
себя на блюдечке к луне,
и ждут, когда б зажег
сиянье шума, звук огней
проспект, кнут и рожок.

 

2

Всегда, всегда,
каменное это всегда,
есть время сухой весны,
когда кажется: никогда
в каменную ванну домов
(дно – проезжая часть)
не заливалась вода –
только ветер сухой, лучась.
Только вкатывалась луна
подсморщенным кешью:
«Как я буду одна? –
не говоря. – Нашью
дай золотую тесьму».
«Золото», «волну», «тесьму»
не говоря никому.
Воздух поголубел,
город охолодал,
каждый гравий, мел,
цемент, сандал
хрустальный куб дня глодал.
Пепел, наждак, вокзал.

Март 2010

 

* * *

дым, мед и пепел бились с жаром,
жар, становясь пунцовым шаром,
в себя глубился, пламенел.

что значит слово то – пунцовый?
цвет гусеничек образцовых –
червленых, червчатых? чермней

на вешних веточках висящих
еще? а гуще – глазу слаще?
а в сумерках – оно видней?

а слово шар вполне двоилось:
– переливалось и змеилось
жерло бездонного огня (*);

– воздушный шар всему чудился,
что-то высматривал, годился
лишь пожалеть? нет, пожелать

на темном шаре том поджаром
в пустое небо улететь

плывучей родинкой безвидной
на неотзывчивом лице.

припоминать, когда придется,
когда стена глухого дня.

Март 2010

_____________________
(*) огнь приземленный, мимоземный
   чуть прежде шел золотозевный

 

* * *

Дробленый, пегий, пергидрольный
путь, снеголед перестрадальный,
вся соль,
весь тусклый блеск стекольный,
а дальный.

Шевелящийся шестипало,
проеденный аж до костей.

Сон шевелящийся мозольный.

И если в грануле асфальта
облизанная оскорбинка,
даль, вставши полубоком,
даль та –
сама отставленная спинка.

А глянешь – вон он в полушубке.

Как карты грязные, гадальный,

мучительный и лучевой,
обросший шерстью кочевой,
все же осевший и покатый,

в белой брошюрке,

валяющийся на ветру,

не могущий уйти по шпалам,
не различающий мастей

(а волок – облачный, камвольный),

в глупой кошурке
с бедным и хитрым, умным лицом,
бегучей серой жизни гонцом,

а глянешь – дальный:
вон он в размытом полушубке
стоит беспомощный и жуткий.

Кандальный?

Весь кусковой,
а выданный-то головой.

Еще гадательный, гадальный…

Апрель – май 2010

 

* * *

ангел с рождественской – не открытки –
красно-желто-синей бумажной салфетки –
когда уже солнечны волны прытки
и в толстых почках большие ветки
там были звезды прочны картонны
ночные зимние из бумаги
все вместе весившие полтонны
их вероятно забыли маги
какие маги ведь скоро пасха
но так бывыет во сне хна – басма

  Март 2010

 

* * *

Зеленой водою побитая балка,
мрамор утиный.

Дорог теперь
промуравленный мрамор,
досочка от расступившейся рамы,

белая, вправду ль отставшая барка,
в цвет беззатинной
ночи одним проводящая краем,

здесь ты пока:
ни жарко, ни валко.

Воздух со всем его поиграем,
девица, дерево, денежка (лица
времени) – дверца во все, что здесь длится! –

все для тебя,
здесь – ничего для тебя,

полоса льда,
полоса ль та…

Времени (надлежит ему литься)
плита пролита!

2010, начало апреля

 

* * *

Ветер пойдет забыв.
Закругленно забыв,
как срывался на взвыв,
как сбывался навзрыд
(так как: ветер – вой).
Легким лицом запав
(запамятовал – прости),
весь из красных таких,
ах, зеленых серег,
от древесных даров
их себе изберет,
но не отложит впрок
распыленных пестрот.
Воздухом заплыв
(вот – иду идти),
цветочный прах на губах
и горькая голова
сложена в облаках.

Май 2010

 

Пух (лето в городе)

* * *

Пух, слоняющийся по теченью,
потеплевших тусклых вод каченью
темному – на солнце и в тени,
тянущийся в дни,
в дни далёко, дни большие, вглубь, –
проживи, пригубь иль не пригубь
лето, а ни медленней, ни чаще…
Лето воздуха и пух летящий –
пусть же так!..

* * *

Здесь тополи в берег вросли,
густы, словно вдруг вертикальное поле:
и кто пылит? – гряды зеленой земли
у солнца, на воле
(как если б пойти у зеленой земли).

Клен пил из следов пролегавшей здесь ивы
и воду следит, склонясь над кувшинкой,
сам льется, в воде его взгляд терпеливый,
но время идет за пушинкой

и воздуху шепчет:
змеи! смени!
что видишь – змеи, смени!
что вспомнишь – оставь!
взрослые вспомнят, что движемся вплавь,
или забудут: пух застит зенит.
И пух семенит.

Деткой-змейкою,
но рядом – тонный,
высоченною колонной накрененной
близящийся в рассредоточенье,
пух, склоняющийся к облаченью
времени, чьи движимы слои,
но невидимы, – в свои.

* * ** * ** * ** * ** * ** * ** * ** * ** * ** * ** * ** * ** * *
По проспектам бредущий в чужие сени,
где темно: каштаны свои шандальцы
держат низко и погасили, в залы,
что обжили тополя (постояльцы,
сами стены), где купол разомкнут – синим
иногда бывая, где род вокзала,
значит, дом. Может, сини жало
пронижет в пустейшем из воскресений.

Июнь 2010

 

* * *

Если выйти заранее…

А где гарантия этого твоего заранья?
Заранье лежит на слегка отпотевшей грани,
на притуманившемся ноже,
и скоро будет, т.е. не будет уже.

Туман показывается, но с крыш сбегает.
И каплет с труб, и утро вот на века и
на веки – поверху – неразличимый слой…
Быть, в солнце светиться поднавыкает.

Плаща полой –
сон, оглянувшись, – на одну минуту,
чтоб ночь была, на ходу сон, а на кону-то
теперь – полупрозрачный день
переложить в припомненном томе Брема,
не позабыть его, в него выходя из дома,
ведь день – навсегда, а не то что демо...

Сентябрь 2010

 

* * *

Тьма местная глухонемая –
невестная, не местная, немая –
тихонько прихромала к маю.
Вся пригородная глухомань прямая,
вся мелколесная толпа пелесоватая…

Осень 2010

 

* * *

Если выплывешь в море – то там все легче,
лесистые кряжи над пловцом не вольны,
лишь солнце тяжеле, крепче, липче,
но над морем – парашютик луны,
парашютик луны, медузка, чепчик,
улетающий, тающий, крайний, цепче
ухвативший землю, чем мы.
Улетающий, тайный, ясный, цепче,
ясное дело, чем мы.
Весь оббеленный небом мозг морехода,
прозрачный, глухой к волнам.
Вся видимая земле свобода –
в немерной чашечке небосвода,
неизвестно какая – нам.

Июль, ноябрь 2010

 

* * *

Заржавелый каштан – в тяжелых звездах.
Если кто заждался, дождав
до невидимого паденья звезд
без корней, то – железнодорожный мост
иль туман об одной руке,
плавающий на реке.

Не прикипая, принять паек:
зима другая, а все также споет.
А пока еще мало листвы как йод,
белый день на трубах как йог,

привкус железа или крови, в руке
какой-то жетончик, а в уголке
глаза чей-то балкончик и тот же день,
как и везде, вдалеке
такой же белый день,
как и везде, вдалеке.

Медленно держа в узлах пальцев, стеченьях, корнях
текущее без весла полотно воздушной земли,
переживать эти песни, весла, нули, корабли
(пересжигать), долгий день без числа,
слушать земную, зубную, зазубренную, как гребень, боль,
за горами, за бубном –
и как земля молчит, не стеня.
Ждать: придет земля, что удержит меня,
как каштан, а каштан – один из своих миров –
и мою – ветвящеюся со своею до срока – кровь.

Осень 2010

 

* * *

Небо похоже на столпотворение генералов.
Иосиф Бродский

Порыжелый каштан
в тяжелых звездах.
Голову закинув, заждав-
шись, застав
звездный шепоток,
синий платок,
кто-то вслепую читает моток
серой шерсти, оставшийся в руках,
говорящий без языка.
Не слышно, не слышно, куда сойти или взойти:
под нижнее небо
каштановой скорлупы,
куполообразное, натянутое, светлей холста,
на дно пруда… – А, копья солнца тупы
(и им его не достать).

То ли под нижнее время,
то ли за нижнее веко.
Облаткою для безвестного порошка
к тихому небу без языка.
Когда тиха голова –
слабый поток
(такой… топоток).

Август – ноябрь 2010

 

* * *

Бывал холод выше, торжественней – снег.
Но серое утро в печали –
в глубокой холодной печи, в серизне
теперь выпекалось. Свечами,
семейством ветвящихся фитилей,
лишь чающих белого воска,
не тлились деревья далеких аллей.
Калеки росли с перекрестка.
Всеведенье, вечер, высокая мгла –
зима их со лба совлекла
(а только осталась полоска
печали, от сирости острой висок
надежно хранящей),
рассвет наконец испекла – невысок –
остовый хлеб не разнявший
на раны, туман не казня.

Был дом лубяной не за той глубиной,
запрятана звездная пролубь,
под сизой опалубкою одной –
сплошной и широкой, как голубь, –
плыл мир.

5-7 января 2011

 

* * *

Бывал холод выше, торжественней – снег.
Но серое утро в печали –
в глубокой холодной печи, в серизне
теперь выпекалось. Свечами,
семейством ветвящихся фитилей,
лишь чающих белого воска,
не тлились деревья далеких аллей.

Во мгле еще глыб перевозка –
светлеющих тихо – неслышно прошла.
Не взять виноградной и черной,
ни умбры, где слабая сажа – ветла.

Утро в золе повлеченной –
его положили на воска язык,
на плоского воздуха глетчер.
Изогнутый облик обратной лозы
никем по дороге не встречен.

2011

 

* * *

И легкострастные тела
воздушных шариков растут
на нитях дождь из-за угла
а дождь слегка на стекла сдут
легонько челкою со лба
а нить его была толпа
дождинок слабые они
когда-нить сохнут и в тени
но нет здесь слов «дождись», «дожни»

а стекла настигает дрожь
та что горячие тела
с себя с секунду отрясла
тому назад – что не они
и ветреная спеет рожь

а шелест слышится испла-
мененных только что письмен
что чёл огонь – и до угла
но верезг здешнего стекла –
не вереск что из-под знамен
взошел на поле боевом
еще лежавшем наяву

6 февраля 2011

 

* * *

Вот серо-зелено-белёсый бок соминый –
лежалый лед, в бок фонарем толкнутый.
Все тщится знать твое-свое со-имя –
все, что молочным рыльцем света ткнуто;
все тычется: они ли просят ими
очнуться, ты ль – на дне вдохнуть.

Да только там, где черный неслоимый,
над корками домов, где слез, как шкурка,
повсюду камень, – воздух не слезится,
не вглядывается, не просквозится,
а здесь – земля, и рыба, и боками
суха, сыра твердь льда и штукатурка.

Твердь тертого и тесаного льда.
Стесняется дыхание земное.
Бесследная, бесслюнная среда,
все здесь – в одном прозрачном перегное. Ни
«о соле мио», ни «бэлев самэах».

  Февраль 2011

 

* * *

Капля красного веса, лежащая на горе,
в трухе, во прахе леса, в осыпавшейся коре,
брошенная оттого, что созрела,
брошью живой, от кизила – земле!
Что твое тело?

Усик винограда, лезущий в облака –
наискось, сквозь пальцы смоковницы, мимо мешка
смоквы, – в тяжелеющем мире ты остаешься легким!
О, пока!

Пустая звезда с-под вечного огня!
Всех павших – выпил полуденного дня
воздух и земля осушила,
поденный огонь высох. Здесь, прежде дня
Суда, – пуста, как всякая посуда, –
и ты утешься. Прости меня.

Июль-октябрь 2011

 

*
и ангелов лица, и ангелов хваления,
и ангелов огня, и ангелов ветра,
и ангелов облаков, тьмы, града и инея,
ангелов утренней зари и вечера –

видел их и хвалил их работу,
видел несколько желтых листьев и уток в пустынной Фонтанке,
некогда – облако, стоявшее над крышей в далеком спальном районе.
никогда не вел дневника – не довелось, досталось
несколько лиц? листьев? вкус инея почти остался.

* *
не просил: пусти меня в свои густыни,
в пущи – воздух, подрощенный вдоль сада,
в утлый луч, что не играет,
в самый лес луча – не разлучить деревьев,
в самый серый, что стуск, цинк,
в сердце серого.

19 октября 2011

* * *

бедненькое дитя
ветер забыл тебя
с тех пор ты здесь бедя
(сея беду) сведя
все прорехи и пустые ответы в одно

как выглядит ребенок ветра
оставленный у остановки
прозрачны глаза, никакого цвета
ветхонькие обновки
кто сведает его ветхие лета

когда все легкие лета
облетают (не все облетели)
пока выцветают циновки
повешенные на небо вдали
можно угадать его у земли.

8 ноября 2011

 

* * *

Молклый лимб обступает тебя постопно:
корни, борозды коры, позвонки туман понимает.
Ты идешь, я иду. И проводишь взгляд по стропам –
к рассеянью, что держит все, не сжимая.

Вправду ль всех отсюда переселили?
Оставили волглый лист, память, запах –
не звук… О чем тут все? На глазах как…
Запятой веточке смысл – по силе?

19 ноября 2011

 

В ожидании снега (два зренья)

И если сыпкое барокко –
то ветвь, сбирающийся к бровке
нетoропко (к простой и белой
твердыне – зрение лепное)
сребристо-снежный бор, крошащий
свой хлеб, для тех, кто подбирает.
Вот – эти хрупкие меренги.

Ты – только брение цветное,
вселившееся в тот бесцветный,
несущийся с машинным ветром…
Разве что ум демисезонный,
и тут уж – тихий шум разумный –
мимо раздвинутой подзорной
реки. И темный зрак без-zoom-ный.

22 ноября 2011

 

на скорое наступление апреля

а на сиреневость и мартовость
и ни копейки не осталось
безвекой правды многоваттовость
а тьмы-зари пустая алость
невольная слепая вишнями
сквозь бинт пустые льдинки в реках
что давешняя что давнишняя весна
та голова абрека

2010-2012

* * *

казалось бы только прилетела
зима ветвями машущая ель
а уж разрубают ее тело
в метель сухую в наледь кусковую
попрошенную с крыш
деревья не ступят на мостовую
в пальтишках наготы
а ты ли здесь стоишь
облака на размытую столбовую
выкатываются а ты ли устоишь
упал не был как спал не жил
как снег проснулся как вода побежал
там за мокрой дверцей не жечь ветошь ежель
и так не стало ничего не стяжал
сквозь толпу неплотную негробовую
тоску проталкиваясь сквозь кладбищ и кружал

февраль – март 2012