|
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив |
|
||||||
|
|
|
|
ЖИЗНЬ
"Лев Викторович Васильев, родившийся в Ленинграде в 1944 году не очень жданным ребенком, да еще и курьезным образом под первое января, то есть под Новый год, или сразу после, так вот, он понятия не имел об астрологии, гороскопах, белой магии, как и о том, что же означает крик петуха. Незаметно для себя понемногу становился чудаком. Говорил невпопад, ступал не туда, куда нужно было, одевался в старое — свое, покупал ношеное, — так что иногда принимали за гопника, был моложав. Он думал о шелке, о кошелках, которых ему не понести, когда не станет силы, о дымах белого дня. Любил красный цвет. Нравились все оттенки: до того, что красное переваливалось в зеленый" (из автобиографии). Мать (Елизавета Петровна Иванова) перенесла блокаду и дистрофию. Работала машинисткой в редакции газеты. Встретила там военного журналиста Виктора Михайловича Васильева. Они не были женаты и, когда родился Лев, расстались: мать демобилизовали, отец продолжал служить. После войны отец жил уже с другой семьей, помогая оставленной лишь материально. В октябре 50-го Виктор Васильев писал Елизавете Петровне из неврологического санатория: "Здравствуй Лилиан! (и мой мальчик Лева!) Ты спрашиваешь, откуда взялась неврастения. <...> От неудачно сложившейся жизни. Ведь я почти и не жил по-человечески, а все отбывал долг службы. И в завершении всего попал сюда <...>. Я знаю, это очень почетно, не всякого сюда посылают. Но ведь это требует снова отказа от личного. И так вот уже 13 с половиной лет я отказываюсь. Прошло самое лучшее время жизни. Мне уже 40 лет, впереди старость, неудачи и уход из жизни. Забываешься на работе. <...> Спасибо за доброе ко мне отношение и соответственное направление воспитания Левика. Ведь он не виноват в своем рождении". "Отцом был дальтоник, восхищавшийся письмами матери про весну. Черно-белая работа военного журналиста давала ему одну фиолетовую краску" (из автобиографии). Типичный послевоенный уличный мальчишка "ученик 6-го класса 167-й общеобразовательной школы сидел и ерзал на уроке пения, и всем мешал. Девочкам, чтобы петь в хоре, ребятам, чтобы двойки не было. В каком-то кончике его мозга скопилось желание оторваться от бодроскользящей музыки и что-то совершить. <...> На двойку в полугодии я пошел решительно и твердо. У меня была цель — перейти в класс преступников и воров" (из автобиографии) В школе у него рано открылась хроническая пневмония. Мать старалась каждый год возить его в Крым. Сменил несколько школ Смольнинского района. Увлечение спортом и дворовыми подвигами быстро сменилось самоутверждением в интеллектуальной сфере: математика, поэзия, кинематограф, первые стихи. Из его одноклассников до конца остался ему другом и поддерживал его деньгами в последние годы жизни кинорежиссер Сергей Соловьев. Его товарищем по вечерней школе был кинорежиссер Александр Стефанович. "На чердаке таинственно хорошо. Прямые высказывания солнечных лучиков. Зеркальные плоскости пыли. Почти отражения свои проходишь, или стоим по разные стороны. И только однажды сквозняк тронул легкое платье. Потому что начало лета и несвойственная июлю жара" (из автобиографии). Наброски автобиографии Васильева построены как сценарий фильма. Страницы черновика разделены пополам чертой, по обе стороны которой одновременно наслаиваются события и воспоминания: "Свет с потолка. Прячемся. Темное, иконы, что ж это было: старик-сапожник и валенок на рукаве." "Ванна медная — в ней чудо змеиное. И гимнастерка. Любимую. Стирала. Мама." "Зашла одна и говорит: небось украл, ик! Вот и у нас у гостя из шинели папиросы пропадали, ик!" "Она отрыгалась как следует, и мы с одного крана моемся — раковина большая, смешно катать мыло. Мыло всегда было общее." "Что будешь делать-то? К маме пойду. И я запер дверь на крохотный замочек. А сам открыл форточку и с третьего этажа по трубе спустился во двор и пошел звонить маме. На Суворовском всякое мерещится, но вот в таком стареньком пальто и кепке обсераешься от страха, даже шапку увидя." "Спишь, а в ухо заползает селедка с луком, — это потому что болеешь, и не слышишь голоса Левитана, отчеканивающего часы. Ходики остановились." В 96-м Васильев вернется в этот мир послевоенного хаоса, коммунальных страстей, детских травм и сновидений, снимаясь в нескольких эпизодах "Хрусталев, машину!" Алексея Германа. В феврале 60-го умер отец. Зимой 61-го Васильеву была сделана операция: удалили половину левого легкого. Врачи обещали десять лет жизни. Летом 61-го поступил в Ленинградский университет. Годы учебы на русском отделении филологического факультета (1962-1965, в 66-м перешел на заочное) были самыми удачными для Васильева. Это было время расцвета блоковского спецсеминара Д. Е. Максимова. Лев, иронически относившийся к увлечению своих однокурсников символизмом, предпочитал спецсеминар Б.Ф. Егорова по истории русской поэзии и критики XIX века, впрочем, и его посещая неаккуратно. В среде филологов был признан первым поэтом. 60-е годы на филфаке — время чудаков и иронистов, но даже на их фоне таинственность Льва в сочетании с его легким и саркастическим отношением ко всему окружающему сильно выделялись. Виктор Кривулин вспоминает: "Леву Васильева любили все, а он любил Вагинова и летал по коридору с пудовым, набитым книгами портфелем, с рассеянной полуулыбкой, так что никогда нельзя было точно угадать, к чему относится виновато-игривое выражение его лица: то ли к стерве-немке Рединой, не ставящей зачета, то ли к моей плохо застегнутой ширинке, то ли к какому-то особенно вкусному месту в "Содоме и Гоморре". Его улыбка могла значить и то, что Лева уже выпил свое пиво в "академичке", и то, что он еще только блаженно предвкушает горьковатый пивной кайф. <...> Лева болел туберкулезом, в детстве у него вырезали легкое, и любая ссадина или царапина или сигаретный ожог на коже заживали моментально: по его словам, "внутри все так сгнило, что пусть хоть шкурка целой останется" (В. Кривулин "Охота на мамонта". С. 39). Переход на вечернее был связан и с болезнью, и с необходимостью зарабатывать деньги на лечение. Васильев устроился редактором в типографию Военно-морского музея, очень гордился этим местом, но проработал там недолго. В 66-м Лев последний раз ездил лечиться в Крым, в Гурзуф. Постепенно превращался в вечного студента, брался за курсовые работы о "Двойнике" Антония Погорельского и Сухово-Кобылине, ни той ни другой не написал, диплома не защитил. Падение было стремительно: разрывы с друзьями, пьянство, распродажа собранной библиотеки, работа такелажником на Зимнем стадионе. "Биография, отчасти похожая на типичную судьбу представителя андеграунда, но в то же время резко отличная от большинства. Дело не только в том, что Лева не нашел себе работы ни в одном из узаконенных и "престижных" для поэтов мест, вроде автостоянок и котельных, не только в том, что на фоне всеобщего пьянства сверстников <...> его пьянство отличалось какой-то особой тягой к самоуничтожению <...>. Хотя она была и не столь очевидна поначалу и нарастала с годами по мере его "деклассирования" — главное, пожалуй, было в том, что он был отвергнут и самим андеграундом, как и более благополучной частью интеллигенции. Конечно, во многих случаях виноват был сам Лев <...>. Не хочется никого винить, многие вполне справедливо считали себя обиженными или обманутыми Левой, но результатом оказалось то, что он вообще не имел своего круга, питательной среды, читателей и даже слушателей" (Я. Васильков, Г. Левинтон "Памяти Льва Васильева". "Русская мыль", 1997, № 4175). Виктор Топоров уточняет насчет читателей-слушателей: "Живя стихами, для стихов и только ради них, Лев Васильев относился к их судьбе с поразительным легкомыслием. Сочинял стихотворение, печатал в одном экземпляре, брал с собой, выходя на прогулку, дарил листок собутыльнику — хорошо, если не случайному" (В. Топоров "Лев Васильев: Запомните меня таким". Смена, 1997, 11 апреля, № 80-81). В семидесятые, после смерти, матери Лев "поплыл по течению". Никогда не заботился об известности, о судьбе стихов, не говорил о себе, как о поэте. Жил перепродажей книг. Конечно, это кормило его. Но, как любого библиофила, Васильева больше интересовали процесс добывания книги и возможность некоторое время владеть ею. Один из друзей вспоминает, как они со Львом играли в шашки (поддавки) на редкое издание "Физиологии Петербурга". Немногие оставшиеся после его смерти книги удивляли своей сохранностью и ухоженностью среди бедственного запустения жилья. Виктор Кривулин: "После университета — черный книжный рынок <...>. Поначалу вкус к раритетам и привкус редкого армянского коньяка, позже — ежедневное многочасовое топтание во дворах вокруг книжного магазина "Букинист", с постоянной опасливой оглядочкой, с нестираемой виноватой улыбкой. Вместо коньяка дешевый портвейн, доза увеличивается с каждым годом, но иногда появляются стихи, хотя все реже и реже. Завидя издали кого-нибудь из старых университетских приятелей, Лева все чаще принужден был гасить первый порыв и уже не бросался навстречу, но переходил на другую сторону улицы, старался затеряться в толпе". К началу 90-х Васильев был почти забыт. Его не приглашали участвовать в поэтических сборниках, не зная о нем или просто не желая иметь с ним дела. В 92-м друзья поэта предложили подборку его текстов в цикл "Поздние петербуржцы", который вел в газете "Смена" Виктор Топоров. На одном из вечеров "поздних петербуржцев" в ВТО Лев с успехом читал свои стихи со сцены. В 1993 году на средства, собранные друзьями, была выпущена первая книга Васильева "Ненормальная радость". За неделю до смерти (Лев умер в ночь на 31 марта 1997 года) он увидел свою вторую книгу "Приезжайте в Крым". Последний год его жизни был мучителен. Лев лечился от туберкулеза, страдал дистрофией. От болей в желудке и печени, от бессонницы помогал только алкоголь. Он ослаб и не мог ухаживать за собой. Ему всюду чудились происки соседей по коммунальной квартире (которые, конечно же не были с ним ласковы). И при этом он не переставал писать стихи. Виктор Кривулин: "Последние годы он прожил без паспорта, без средств к существованию, из крохотной коморки в коммуналке его выселили еще накануне перестройки <паспорт, прописку и пенсию по инвалидности выправили ему друзья незадолго до смерти>. Человека с именем Лев Викторович Васильев, 1943 г. рождения, дважды разведен, русский, без определенного места жительства, юридически не существовало. <...> Бытие же физическое истончилось до прозрачности — пергаментной прозрачности машинописного листа со слепой копией стихотворного текста". Поэтический архив Льва Васильева был сохранен тремя его друзьями: Владимиром Будорагиным, Ярославом Васильковым и Евгением Прицкером. Несмотря на легкомысленное отношение Васильева к своим рукописям, их собралось много: школьная тетрадка стихов; большие черные тетради 60-х гг. с переписанными самим автором ранними стихами; машинописные копии произведений 70-х гг. (в том числе, несколько рассказов); блокноты; застольные буриме (т.н. "кадавриана"), эпиграммы, дружеские послания; клочки бумаги, картона с еле различимыми карандашными и чернильными набросками, вариантами последнего периода; набранные на машинке стихи "Ненормальной радости"; письма друзей, матери и отца; справки, газетные вырезки, фотографии. |
|
