Игорь Булатовский

Стихи

 

О Стихах

Игорь Булатовский

ВОЗМОЖНОСТЬ БЕЛИЗНЫ

(об одной теме в «Композициях» Виктора Кривулина)

Кажется: черные буквы не заполняют белый лист, а вытесняют его белизну, образуют архитектонический силуэт Сказанного, но нет — белизна не уступает силуэту, не замещается и, не расступается в местах его оттиска, она заступает(ся) за него, становится его фоном и придает ему отчетливость, ясность в смысле различения первого и второго планов, различения того, что благодаря чему существует, становится возможным, различения, позволяющего допустить, что это сама белизна для чего-то, по какому-то имманентному симпатическому побуждению сгустилась в силуэт, в контражур Сказанного, и Сказанное благодаря этому контрасту получило возможность запечатления, стало отпечатком, оттиском, обрело способ дления, и если не бессмертие, то некий архаический залог — Сказанное стало Сказом. «Композиции» Виктора Кривулина хранят сознание этой возможности, этой белизны, этой возможности белизны. Эта белизна ткется в «тонком» психическом «воздухе» или вышивается на нем длением бесконечной «белой нити», «всякой связи», и сразу «словно бы» уже post mortem, из области архаики, уже почти безлично для самого себя сказывающий «ныряет вслед» за этой нитью и пишет послание «недолгой» (в конечном итоге) «разлуки», послание для встречи на перекрестке омонимического «письма», для «проницаемой» встречи в ветшающем городе «писем», ставших «письменами»: «готических арок А», «романских n подворотен», сквозь которые «сквозят голубые дома» неба, а сами они — части «нежилого», но живого «трясущего рукавами» дома земли, в подвале которого почва шевелится «от необратимого множества крыс, шуршащих, как свежая почта». Эта ткущаяся белизна — «божественная длина», в которой «не умрет ни один голос живой», потому что для ее бесконечного завершенья подойдет любая «черная нота», любая запятая, «чиркнувшая по горлу». Но эта белизна — и устрашающая божественная ширина, «белая дотла площадь», «скатерть света», на которую может быть выброшена из дома жизни, из родимой «петли быта», отошедшая соринка-душа, может быть выброшена и будет просится впустить ее обратно, «хотя бы в сообщество крыс». Эта белизна — клубящийся «человеческий воздух», выдыхаемый на волчьем морозе пар (чел)овечьей жизни, который «дрожит в ожидании чуда», чуда превращения слезящегося, слезного облака, если не в «пар пророческой речи», то хотя бы в теплый пар поэтического бормотанья, шепота, «призрак творчества», который «растет на стеклах» и кружком оттаивает дикую невыговариваемую «индевь небытия». Эта белизна — «пятно времени» в доме больного, чей озноб, «слой свеченья дрожащий», — «родственник свету», в доме, где «тайный щёлок» выбеливает «мир вещей», это и «вихри» вневременного света, «обтекающие утварь», и «тихие белые овощи», головки чеснока, «собрание архонтов» просветленной вещественности в зале суда над художником, ослепшим от пристальности любви, что «картонными кущами и овощами воевала с распадом». Эта белизна — «сердцевина жженья» свечи Ла Тура, жженья, сводящего «любую рожу к лику серафима», это ангел, «тихо и светло» отражающийся в «темном потоке» лица Иакова, мертвой глиной спящего на гончарном круге Творца, ангел вопроса: «Ты светел?» и ангел ответа: «Для просветления достаточно упасть и тлеть». Эта белизна — «слабая марля» снега, наброшенная «на всё», нежный «oтбел иной белизны», обещающей зимнему прохожему в его «социальном ничтожестве», что жизнь еще не окончена так же, как смерть, — еще, и такая же «ясная, целая». Эта белизна — «белая повязка» смертельной ясности на глазах, закрывающая мир и открывающая зимний путь, «лишенный человека», путь, по которому идет «слепое облако» звезды, идет и спускается по ступеням этой белизны, по ступеням, которые «всё глубже и темнее», — в «небесный подвал».