Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Игорь Булатовский

Стихи

 Стихи (июнь 2014 — апрель 2015)

 ЛАСТОЧКИ НАКОНЕЦ. Поэма

 02.10.2011

 Изо дня — в день

 Вдоль ручья

 Читая темноту

 О деревьях, птицах и камнях

 02.05.2009

 Стихи на время (с августа
 по декабрь 2008)


 20.07.2008

 Стихи на время

 

 ТЧК

 Ква?

 Азбука червяков

 Тю-Тю

 МÝСА

 Стихи и поэма
"НОВЫЙ ГОД В ГЕТТО"


 30.12.2005

 Тартараёк

 24.07.2005

 09.04.2005

 14.11.2004

 02.10.2004

 25.05.2004

 01.02.2004

 10.11.2003

 14.07.2003

 16.09.2002

 Стихи

О Стихах

О "Двух стихотворениях" Олега Юрьева

ОБО ВСЕМ ОСТАЛЬНОМ

Некоторое
количество
разговоров


ПТИЧКА (к "Восьмистишиям птичиим" Наталии Горбаневской)

О повестях для детей А. И. Введенского

О БЕНЬЯМИНЕ

СОБСТВЕННАЯ ЖИЗНь.
О натюрмортах Давида Гобермана


О стихах Владимира Уфлянда

О детских стихах Мандельштама

ЖИЗНЬ ЕСТЬ ТОЛЬКО В АДУ (о фотографиях Роберта Каппы)

Об Эль Лисицком

Как назначил кто-то... (о Примо Леви)

Ремарка на полях статьи Михаила Айзенберга «После мастер-классов»

Возможность белизны

Цифры прощания

"Обожженная глина, прохлада, молоко, сливы, пепел" (о Хаиме Сутине)

О бутылке

Видение видения


Игорь Булатовский

О повестях для детей А. И. Введенского

Введенский А.И. Самый счастливый день: Повести для детей / Рис. А.Зинштейна. – СПб.: Детгиз, 2012. – 160 с.: ил. – Содерж.: Самый счастливый день; Наташа и Пуговка; О девочке Маше, о собаке Петушке и о кошке Ниточке.

Ну кому нужна такая девочка? Никому не нужна такая девочка. Хоть Валей, хоть Наташей назови ее, хоть Машей. Даже с собачкой не нужна. Хоть Пуговкой назови собачку, хоть Петушком. Даже с куклой. Как зовут куклу? Елизавета Петровна? Да хоть Надежда Николаевна Мартынова! Все равно не нужна. Нет, конечно, когда-то была нужна — таким же Валям, Наташам и Машам, с их собачками, кошечками, большелобыми куклами, старшими и младшими братьями, необыкновенными папами и обыкновенными мамами; с их подружками-в-мире-в-мире-навсегда, мальчишками-дергающими-за-косички; с их снежными зверями; с их простудами и большим горем оттого что не споют из-за больного горла на празднике Октября в своей средней группе песенку про Ворошилова; с их мячиками, убегающими в ночной сад прямо в лапы к шиповнику; с их умением считать до пяти и теряться в крепдешиново-твидовой толпе на влажных кумачовых проспектах; с их доверием к прохожему человеку, обязательно хорошему, обязательно веселому, который возьмет за руку и поможет найтись. Очень даже была нужна. Не меньше чарушинских очарований. Ребятам о ребятах. И просили продолжения. А ему совсем была не нужна. Дети ему были интересны «семидесятишестилетние» или «восьмидесятидвухлетние», демиурги, создающие случайный мир(своего ровесника), с его идолами — «бобровыми зверями» и «свиными поросенками», — случайным словом (рифмой, ослышкой) из-за незнания о назначении слов, а годовалые — только потому, что в своей глоссолалической бессловесности казались древнее мира: «Один я буду сидеть на руках у всех гостей по очереди с видом важным и глупым, будто бы ничего не понимая. Я и невидимый Бог». Польза от полдничного кефира оставалась только в том, что кефир этот рифмовался с эфиром, который он сам нюхал и «детям людям» советовал, чтобы «молоко явлений» разлилось по трем стаканам, измеряющим «тоску мира»: один — смерть, другой — время, третий — Бог. Тарелка супа с клецками, над которой скучал простуженный ребенок, торопилась явиться «тарелкой дней», скорбно озираемой «малюткой виной» — словесным корнем и «таинственным стволом» Всего, а также психопомпом (не тем ли, «у Царских врат»?), уводящим человека умирать за «возвышенный сарай», в чертоги-хехалот, где тот увидит «туловище Бога». Подушка, на которой убаюкивала себя девочка («По дорогам ходит сон, / раз, два, три, четыре, пять»), счастливая оттого, что ее необыкновенный папа вернулся с Камчатки, становилась медной ступенькой молитвы «молодого ребенка», который болтал сонной головой, а потом лежал «во сне в неслышном оперении», в одежде Бога, «черен и величав», будто жертвенный первенец — только что из медного быка, и все кусты, дрожащие между его слов, склонялись перед ним и внимали ему. И неговорящая кукла Елизавета Петровна трещала в маленьких жреческих руках, «как бедный детский человек», как ломкий человек ребенка, и умирала, все-таки оказавшись «надеждой николаевной мартыновой». И детский сад, харьковский конечно, в котором «куклы такие, что даже умеют говорить „мама“», становился последней западней, когда пасынок говорил детям, что Сталин похож на петуха, того, конечно, от треска которого «время стало как словарь нелепо толковать» вечность как форму спасения. После чего оставалось только «жить начать обратно» («чтобы было все понятно») и превратиться в «детскую косточку», кости Адама, первого ребенка, назвавшего «бобрового зверя» Волком, а «чудного зверя» Жирафом... Нет, конечно, эти введенские девочки, эти восьмидесятидвухлетние Маши, принудительно вводимые в современный (нелепо истолкованный как вечный) детский мир, никому не нужны. Не нужны они и Арону Зинштейну, иллюстратору «Самого счастливого дня» (с этим смешно борются художественные редакторы книги, с помощью стрелочек и пояснительных надписей пытающиеся «опонятить» текущий, брызгающий, сочащийся «наив» зинштейновских гуашей). Не нужны как формы временной, временнóй жизни. Но как формы жизни вечной, демиургической, случайно творимой — необходимы. Это как «широкое непонимание» из галлюцинирующей «Серой тетради» Введенского. То, что наследует незнанию о назначении слов, детской мазне руками или вдавленным в бумагу, звездочкой распластанным ворсом кисти. Это как «пропевание поверхности песни», не то чтобы без слов и без музыки, но какое-то сомнамбулическое, на ощупь, тактильное скольжение по их волнам («волны это морские дети»), ходящим над притопленным на разных глубинах царством звучащих, значащих форм, «сосудов времени», по-разному заглушенных и размытых. Скольжение это непроизвольное, куда понесет, в какие окна и двери этой «исчезающей дороги» успеешь заглянуть видящей палитрой рук, всего тела, живота, жизни, какими красками успеешь мазнуть, «промазать» там, где как Бог явится тебе Явление и станет — бело-розовым домом-пароходом с кляксами кают и башенкой на носу, кренящейся в сторону движения и растворяющейся в серовато-салатном небе, что подсвечено зеленым дымом из черно-гудящей трубы; лиловым ночным окном, плавающим по сочно-травянистым обоям; зимней улицей с голубыми индевелыми потеками спящих окон и огромными нераскрывшимися парашютами снежинок; исчерна-зеленым взрывом куста, что выбрасывает своей ударной волной за край бумаги колонны портика и вспучивает горячий синий асфальт площади; светилами детских лиц с непроявленными в своей вечной изменчивости чертами, — светилами, освещающими свои небеса шарлаховым жаром любви, суматошными, душными сполохами игры или сиреневой эманацией меланхолии; поставленными друг на друга разновеликими квадратиками человеческих фигур, размытых, колеблемых пастельным субтропическим воздухом; водянистыми, набухшими хлорофиллом протуберанцами огромного одиночества вечереющего сада; грозно-чернильным внизу и благословенно-вердепешевым вверху морем с белым улетающим пятнышком парохода, на котором никому не нужная девочка Маша пьет чай с капитаном и капитан рассказывает ей, «какие бывают бури, какие бывают акулы, какие киты и какие пингвины».