Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Некоторое
количество
разговоров

Олег Юрьев

Олег Юрьев. БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЙ: Артур Хоминский как учебная модель по истории русского литературного модернизма

Олег Юрьев. По ходу чтения (о книге В. Н. Топорова "Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического". М.: 1995

ОБ ОЛЕГЕ ГРИГОРЬЕВЕ И ЕГО “КРАСНОЙ ТЕТРАДИ”

О СОПРОТИВЛЕНИИ МАТЕРИАЛА (О "Киреевском" Марии Степановой)

ВОЗМОЖНОСТЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ (о «Схолиях» Сергея Шестакова)

О МИХАИЛЕ ЕРЕМИНЕ

БЕДНЫЙ ФОФАН (о двух новых томах Новой Библиотели поэта)

О РЕЗЕРВНОЙ МИФОЛОГИИ "УЛИССА"

Человек из Буковины (посмертная Австрия Пауля Целана), к семидесятипятилетию и девяностолетию поэта

Пан или пропал

Казус Красовицкого: победа себя

Нецикады

"О лирической настоятельности советского авангарда"

Новая русская хамофония

Олег Юрьев

БЕДНЫЙ ФОФАН

(о двух новых томах НБП)

Когда Полонская и Фофанов приехали, я — по воспоминаниям — сделал предположение, что "Фофанов — поэт плохой, но исторически существенный, Полонская — поэтесса неплохая, но исторически совершенно несущественная".

В том, что касается Елизаветы Полонской, можно сказать, что мое подозрение/воспоминание в основных чертах подтвердилось — поэтесса она литературно-исторически очень малосущественная (хоть и твердо вписанная в историю литературы серапионовым членством), а считать ее "неплохой" или "туда-сюда", или "не очень" — дело, в конечном итоге, личных дефиниций. Стихи даже лучшего для нее времени, 20-х годов, не вызывают у меня особого восхищения, хотя и отвращения не вызывают. Есть места нерешающе милые, но, кажется, ничего выдающегося. Иногда, преимущественно на четвертых строчках четверостиший, возникает едва уловимая речевая и/или стиховая неуклюжесть, что непреложно свидетельствует о том, что автор пишет стихи "подбором", как переводчик переводит, т. е., собственно, поэтом по темпераменту не является. Сама по себе книжка сделана неплохо, предисловие Б. Фрезинского более чем добротно с историко-биографической точки зрения, но в литературном смысле ощутимо страдает от любви автора к героине, что, конечно же, вполне простительно и понятно.

А вот что касается Конст. Фофанова, то я даже не мог предположить с каким интересом буду читать и статью С. В. Сапожкова (где любовь и симпатия к предмету не отменяет трезвого взгляда на него), и его комментарии к отдельным стихам, и сами стихи. Вообще, должен сказать, издание, совершенно соответствующее (когда-то высокому) филологическому стандарту "Библиотеки поэта". Показалось даже, что книжки вроде Багрицкого в Малой серии или "Поэтов, погибших на Великой отечественной войне" были каким-то страшным сном. Хотя вполне возможно и даже более чем вероятно, что как раз эта книга является сном, пусть и приятным, а реальность — там. Вот и посмотрим по ближайшим выпускам — как издадут Слуцкого, Антокольского, Бродского и Кривулина.

Если же вернуться к Фофанову, то на первом же развороте я вдруг засомневался:

...Быть может, тебя навестить я приду
Усталой, признательной тенью
Весною, когда в монастырском саду
Запахнет миндальной сиренью...
...........

Но ты не узнаешь, родная, меня.
Пройдешь ты, потупившись, мимо,
Бледна, как мерцанье осеннего дня,
Прекрасна, как тень серафима...


Ну и что, что

Ты будешь от думы земной далека,
Я буду весь трепет и дума. —



зато миндальная сирень! Автору двадцать три года, все еще впереди!

И на этом же развороте, в ст. "Весенней полночью бреду домой, усталый..." восхитительная строчка "Вот дрожки поздние в тиши продребезжали" — нет, это какой-то другой Фофанов, не тот, какого я помнил и ожидал!

Но... следующий разворот, еще один, еще... Все-таки Фофанов оказался тем Фофановым (увы, а я уже было размечтался!) — стихи, сложенные из готовых блоков, причем блоки эти — не чисто словесные, а ритмически-интонационные и, как следствие, синтактические формулы, не то что бы взятые, а опережающе собственное сознание всплывающие из подсознания. Чтобы далеко не ходить: стихотворение, сделавшее Фофанова известным — напечатанное в "Русском богатстве" и предпосланное всей его первой книжке "Звезды ясные, звезды прекрасные...". Здесь (несколько и удачно подрезанная на одно сухожилие) ритмическая формула по типу "Утро туманное, утро седое", буквально заразившая русскую поэзию 70-90-х гг. XIX в. Она встречается у всех и везде, и у самого Фофанова очень часто и без ритмических перебоев. Но, конечно, не одна она — весь Фофанов практически состоит из ритмических формул как общего пользования, так и непосредственно маркированных именами Фета, Лермонтова, иногда Некрасова и очень часто Тютчева. Иногда он наполняет их "посторонними словами", как бы желая разорвать "гаспаровскую смыслоритмическую связь", иногда перенимает и наложенную на формулу семантику. В принципе, можно сказать, что к собственным стихам Константину Михайловичу Фофанову просто не удавалось пробиться — поперед них выскакивали чужие.

Фофанова часто укоряют (с самого начала, с рецензий на первую же книжку 1887 г. укоряли) в недостатке стиховой и прочей литературной культуры. Еще в недостатке вкуса (спорить тут трудно, слова он не чувствует, "аромат"/"ароматный", например, наличие которого автоматически зачеркивает любое стихотворение любого автора, встречается у Фофанова буквально через два стихотворения на третье) и в отсутствии "мировоззрения" (ну это "михайлoвская шарага" — в смысле недостатка народных страданий и борьбы с проклятым режимом). Но насчет "культуры" — ситуация парадоксальным образом совершенно обратная: голова Фофанова так набита звучанием чужих великих стихов, что он становится жертвой собственной ритмической памяти.

Нам эта ситуация не совсем незнакома, скорее наоборот — в тех же 80-90-х гг. уже следующего, ХХ в., общий уровень стиховой начитанности привел к массовому распространению того же самого явления — мышления чужими ритмическими формулами. В 80-е гг. это вылилось в создание некоего общего мандельштамо-бродского языка, в котором все было уже до такой степени перетерто и подогнано к уровню сознания позднесоветской интеллигенции, что уже почти не ощущалось ни писателями, ни читателями этих стихов как "чужой голос" — это был общий язык позднесоветского интеллигентского стихописания "квадратиком". В 90-х гг. эта чрезмерная память на стихи у следующего поколения, чей репертуар уже не ограничивался АМЦП (б), вследствие чего "общего", немаркированного персональными именами языка уже как бы не получалось, обернулась "центонностью", "интертекстуальностью" и т. п., причем, конечно, и первый вариант продолжал (и продолжает) существовать.

В общем, "плохой" ли поэт Константин Фофанов, я оставляю за скобками. Думаю, что скорее плохой. Но это опять же вопрос дефиниций. (*)

А вот то, что это явление невероятно интересное и в плане психологии поэзии, и в плане ее исторического развития — можно считать, благодаря этому тому НБП, не только всецело подтвержденным, но и многократно усиленным.

...Кроме миндальной сирени (боже, сколько у Фофанова дальше сирени, и сколько всякой другой растительности, и как подробно он все это пытается описать, "как Фет" — но почти никогда ничего не видно, ничего не слышно, и все запахи кажутся только названными — кроме этого, горько-миндального, монастырского) и строчки про дрожки нашлось еще одно стихотворение у Фофанова, которого, пожалуй, уже не забыть — написанный незадолго до смерти, в 1911 г., проект надгробья:

ЗАВЕЩАНИЕ

В дни, когда меня не будет,
Завещаю вам, друзья:
Пусть металл меня разбудит,
Пусть из меди буду я.
Пусть вокруг играют дети
И цветет сирени куст,
Пусть услышит звуки эти,
Как при жизни, медный бюст.
Хоть без чувства, хоть без слов он,
Но по-прежнему живой, —
Это Фофан, бедный Фофан,
Это друг наш дорогой! (**)



По мне так стоило бы бюстик установить, где-нибудь в Гатчине, где Фофанов с многочисленным семейством проводил обыкновенно летние месяцы. А то и в каком-нибудь петербургском скверике между двух брандмауэров. Что вам, жалко, что ли? И написать на цоколе:

Это Фофан, бедный Фофан,
Это друг наш дорогой!

Конст. Мих. Фофанов (1862 — 1911)


--------------------------------------------------------------------------------

(*) Дочитывая этот толстый том до конца, я вдруг подумал: а что было бы, что осталось, если бы убрать из Фофанова все элементы внешнего версификационного механизма и таким образом обезвредить его память на ритмические формулы? И стал старательно производить этот мысленный эксперимент. Всё же остались бы "пустые" — безуханные, неслышимые, невидимые слова, слова обозначения в безнадежной попытке рассказать сложность мира, которая в стихах не рассказывается, а только показывается. Короче, подумал я, если убрать внешние признаки регулярного стихосложения, какой-то Драгомощенко получится.

Дочитал до конца, что в моем случае означает — до выходных данных. А в выходных данных стоит: "Верстка — А. Т. Драгомощенко, Й. Е. Сакулина". Спасибо, конечно "Новой Библиотеке поэта", что она не поддается на дикую, омерзительную моду писать инициалы без пробела, но вот интересно, что за русское имя начинается на и краткое. Йожик, что ли? На всякий случай, из тех же выходных: "Корректор — О. И. Абрамович".

(**) В рецензии г-на Немзера, на которую любезно указал Роман Ромов, предпоследняя строчка цитируется как "Это Фофан, это Фофан". Вероятно, голова критика забита не только историко-литературными, но и ритмо-синтактическими клише.