|
Алексей Порвин
***
Волна, усиливай смятенье
волны, отражающей тепло
в залив заходящего, ведь он – крылатый
(что в июль такого привело?)
Вокруг – жара, печальный вывод
о нужном исходе наших дней
(а взмахами можно погасить любое
пламя, если замахать сильней?)
Конечно, за спиной – не крылья,
а – логику грусти одолев –
сияет спина его от водных бликов,
насыщая силами залив –
свободнее медуз, прижатых
подвижной прозрачностью к волне,
лишь это каникулярное заплечье
юноши в июльской пелене.
У СТАТУИ ФИЛОСОФА
Е. Ш.
Мыслитель истеченьем срока
вдавлен в звёздчатое ничего:
оно – идущее далёко –
идеи бессрочное вещество,
и всякий вынутый оттуда
обернётся – а что позади?
Не просто – полость, а посуда,
живущая музыками горсти.
Так веселись – в тебе пируют
звуки, плеском толкаясь в ладонь,
а в мраморе – словами роют
(находят слежавшуюся латынь),
так веселись за общим делом,
словно за торжеством, где легка
заря над выплеснутым долом,
идущая тихо по черепкам.
11.III.2010
***
Вот – плоды, звучащие именем
всем, кто услышал гром;
коль не зрелы – лучше мы выкинем,
и не станем, как старый дом –
именуя градинку каждую
стуком о влажный грунт,
подставляет крышу покатую,
заглушая цепной прокрут.
(Соскочила цепь ослабелая,
лязгнул велосипед,
а ведь это – имя неспелое
прозвучало кому-то вслед).
На кусте падения резкого
вырос подобный плод:
в кислоте звучания вязкого
так себя – лишь печаль зовёт.
***
На берегу казалась даром
способность ощущать одно,
ведь чувство с ветреным простором –
прохладным блеском скреплено.
Кто смотрит на источник света,
тот не накличет водный гнев?
(Пускай удары, словно вата,
и пусть приём борьбы – не нов).
И кажется, слаба по-детски
структура, бьющая волну –
не распадается на доски
кораблик, видящий луну:
бескрайней становясь пощадой,
волны поборотый изгиб
не злится и не сводит счёты
с набором корабельных скоб.
***
Осень снова отпускает кущи,
в этом – её вера,
обтрясает всадников, растущих
из галопного ветра –
резкими неровностями парка
дёргает и смотрит:
что падёт со взмыленного пара?
Взгляд на дальнее море?
Верит, что несомое плодами –
это всегда благо,
а иначе – не трясла б годами
(ну же клёник, не плакай!)
и меня бы – осень отпустила,
взявшись за ветвь клёна;
(в каждом сентябре – такая сила,
верит в нас неуклонно).
***
Небо не зря сюда пришло –
его побледневший край
резко тянет наверх прохладу
(так просто ловить на всякий страх).
Что ж, извивайся, холодок,
ты – пойман, но всё же, знай:
неизменно – ночное небо,
рыбачит в неправильных местах.
Полон случайных голосов,
ты – там, в облаках затих,
а на дачных участках – грядки
внимание привлекают звёзд:
стебли картофельных кустов
натянуты, ведь на них
клубни наживлены, чтоб в летней
земле отловить безмолвный рост.
***
Спасибо тебе, что мутнеет
(сквозь слёзку – почти не видна)
вся сырость налитых вспышек –
кажется, холодна:
а веточной дрожью не гаснет
желание мокрых стволов,
чтоб выдали потеплее
хлёсткий источник слов.
Пусть греет и светится ровно –
но думай, пылинка в глазу:
на лиственной ли боязни
подогревать грозу?
Пусть всякая температура
владеет исходным дождём –
до нужной и неопасной
сами уж доведём.
ПАВЛОВСК
Раскрошенным хлебом исчерчены
притихшие дворцы – поперёк,
и происходящее вечером
невнятно заплескалось у ног –
а там замутнело потёмками,
пойми-ка этот мокнущий ком:
там – ты, но на фоне белеющем?
Иль мраморы – на фоне твоём?
Зачем отраженья дворцовые
ложатся под расплывчатый кряк,
да так, что колонны расходятся
кругами, повторившими мрак –
да так, что под берег затолкана
лепнина безупречнейших крыш?
Скорей отойди от фасадного
обличья, а не то – угодишь.
***
Когда сквозь облака слетел
случайный луч, то купола
чуть вспыхнули, спросив: зачем? –
ведь есть смотрящая игла.
Отыскан шпилем только дождь,
проспектной брани гулкий клок,
а это – всё равно что пуст
луча исшаренный рывок:
к чему тогда слетать с небес?
Непониманием своим
остреет шпиль, похожий на
в черту вмонтированный дым.
Остреет шпиль, а та дыра,
что стала вдруг совсем не той,
растёт в неясности своей
(и здесь – зовётся темнотой).
***
Не слушай спящие идеи:
гитару в комнатной пыли,
портрет писателя, хромой
на все цвета, сыновнюю тетрадь –
где можно научиться буквы
по чёрным буквам выводить;
ведь всякая идея здесь
не скажет, как – забыть, и как – не знать.
Оставь предметы все в покое,
а занавеску – отодвинь,
взгляни наружу, не спеши,
наполнен чем-то августовский вид?
Смотри, смотри на эту нежность,
где чуть склонились к облакам,
столбы баюкают своё
покачивание (оно не спит).
***
Предзимняя суета разборчива,
по местам расставив те
деревья, внезапно неуместные
в задрожавшей прямоте –
они шелестят, но соглашаются:
мы склонимся, переждём,
ведь нас белизна потреплет, ежели
в эту вертикаль врастём.
А перед нечаянными жестами
меркнет сила сквозняка –
такое на облаке движение,
словно тянется рука:
запихивая стволы в заранее
заготовленный наклон,
погода к тебе и не притронется
(не пугаешься, спрямлён).
СТИХАЕТ ВЕТЕР
Клонится атмосфера к тебе,
говорит: забыла, прости –
как с предметов, летящих к земле,
вакуум соскрести,
имя моё – обросший листвой,
одичалый метеорит,
оттого ли твой вдох – с пустотой
больше не говорит?
Вот отчего – у сквера стоишь,
положив на сердце ладонь,
направляя ручное тепло
к месту, где кончен день –
сумерки, кажется, настают:
пережди, найди, что сказать
вдоху – он замолчал, посмотрев
вакууму в глаза.
***
Ямба и хорея рифлёный обод,
не прокатывайся по волне:
утлый отпечаток, уставясь в оба,
высмотрит колонны на дне,
амфоры, облепленные тягучей
тенью слабо волнуемых вод:
где-то там – изъятый из слова, лучший,
позабывшийся обиход.
Пусть следы останутся на грунтовом,
пусть – на глиняном, скользком пути:
вдавлены колёса под нужным словом;
без обоза – вряд ли дойти:
вдавлены колёса, и чуть буксуя,
нам в подмогу направился путь;
этот груз нелёгкий – везёшь не всуе,
никаких тебе как-нибудь.
ГРАНИЦА
Щебёнчатый на листьях стук,
валунная (из грома) залежь –
так строчные расплывчаты слова,
рябящие, когда читаешь.
Наклон всеобщий, мельтеши,
где Wasser перемешан с water –
влюблённые стоят, как завитки
сухого почерка чьего-то.
Непромокаемого (да!)
прямого почерка – которым
записывать, как длится вертикаль
объятий, двигающих горы.
А все не любящие пусть,
в боязни округляя спины,
торопятся прозрачность разделить:
просторна новая равнина.
***
Душа, чередование цвета
и чуть сладкого сквозняка –
предметом, оброненным на лето,
побудет пока,
где в шорохе приборки поспешной
ожидает гостей своих
цветение, слыша гром над пашней
(до времени – тих).
Удачно, что с орнаментом схожа
подбираемая душа,
и всех приходящих снова может
встречать не дрожа:
черёмухи распихан узорчик
с колыханием пополам
по предгрозовым – и ставшим горче –
белёсым углам.
***
Пришла пора для торжества
за городом, распавшимся на сёла,
вот – крыши спят невысоко
и удивляются неярким блеском –
а почему ты весел – ведь,
ступая на простор ночной, затихший,
ты победил лишь тем, что вновь
на звёздном свете кажешься отчётлив?
Неведенье заснувших ферм
едва коснётся этого парада:
где долетают до луны
запущенные в честь твою и виснут
шары непостоянных форм
(в них мало поднимающего газа) –
клочки размётанной копны
на ниточках соломинок случайных.
***
Виснут на крыше обломки воды
(не засунутые в паденье),
одно не забыли: как наполнять
тела – отсутствием тени.
Виснут над окнами, где за стеклом
пианино сияет звуком,
и музыке – знак желают подать
холодным замершим звяком.
Музыка даже не смотрит на них,
ведь они для неё кошмарны:
как стёклышки зимние – холодны
и в блеске неравномерны.
Капают, падая мимо стекла,
и паденье стремится болью
в коробочку стука, где метроном
запрятал равные доли.
***
Игорю Булатовскому
По-летнему вокруг звучащее
не успокоить, не заткнуть
дождям – когда они по-дружески
своё ты-ты бросают в путь;
а время маленькое, старое
(к нему, пожалуйста, на Вы)
не разбирается в строении
растений тёплых, звуковых.
Здесь избирательная вежливость,
а к слову – как ни обратись,
ему, конечно, не понравится,
ведь в нём – расправленная высь;
где дрозд моргает и сутулится,
не видит в небе корешка,
срывая круглое жужжание
с мгновенной веточки прыжка.
***
С. Красовицкому
Крепко, воробышек, мёрзнешь,
но ненужное слово прервёшь,
как речи о всякой розни
или попросту – ложь:
фраза погибели пишет
над замёрзшим полётом твоим
себя – ты взлетаешь выше,
чем заоблачный дым;
фраза, забывшая усталь –
начинается тихим «не будь»,
смолканьем ложась на устный
и сияющий путь:
пёрышко в тёмное «вымри»
окунув, размечталась она,
что буквами болевыми
будет сочинена.
***
Вот горы – вырыты, как ямы
внутри у высоты, и блаженствует душа:
когда весь мир – под именами,
и нечем больше искушать;
я вижу всё, что стало дивно –
в безвременьи осеннем почувствовать готов,
какую напугает живность
в садах – отсутствие плодов:
просвет змеящийся облеплен
телами воробьиными, словно чешуёй;
что за душа – в просветном теле
вползает в небо надо мной?
Вот-вот, и скроется над ветром,
где с голосом движения – мы одни сейчас:
в глубокой высоте проверим,
кто – в безымянности увяз.
***
Осень – работа простора,
а что же такое простор:
лишних звучаний перемещенье,
мешающих всё перевернуть?
Вот долгожданный излишек –
пространство, как хочешь, вертеть
(освобождение от предметов
возможно не только в слове смерть.)
Перевернётся постройка –
не стукнись, умеренность, лбом:
белая стая небу предстанет
плывущим озёрным потолком:
где лебединые взмахи
едва ли сумеет задеть
дальний дорожный шум, проносимый
вплотную к озёрной красоте.
|
