Елена Шварц

 

ДНЕВНИКИ

Опубликовано в журнале: «НЛО» 2012, №115
(публикация и подготовка текста К. Козырева)

 

1957

 

29 января, утро

 

Встала и пошла за хлебом. Мне нравятся слова, прочитанные мной позавчера: ученье — свет, а неученье — тьма. Но я хочу исправить их: ученье — жизнь, а неученье — могила. День и вечер.

Пошла в школу. Ее провожала тетя Шура («ее» это значит Нину). С нами шла МАМА. Она, наверное, самая лучшая на земном шаре. Когда я пришла в школу, на коридоре стоял Мишин. Он сказал: «Привет! Ты не видела Галь­ки Папки?», а я в это время увидела за дверью Папку, она грозила мне кула­ком: «Не выдавай меня». А я ее выдала. Мишин бросился за ней, но она была уже на другом конце коридора.

Первым уроком была физкультура. На физкультуре мы играли в «третий лишний», со мной в пару встала Наташа Вовк-Курелех. Это самая лучшая воображала. После урока мы стали одеваться. Когда мы оделись, к нам в ком­нату с диким ревом вбежал Юдин. Он набросился на Алку Полякову и пота­щил ее за шею, стал душить. Я потянула Алку за платье, потому что другим способом отнять ее у него было невозможно. И остановить тоже было невоз­можно, потому что он набросился на нее как тигр. Он толкнул меня, я упала печенью вниз на острый наконечник парты, и нажал вниз, у меня ужасно за­болела печень. В это время в класс вошла наша староста Таня Цыбенко, пио­нерка. Она вместо того, чтобы остановить Юдина, побежала жаловаться Мар­гарите Георгиевне. Каким-то образом все в классе узнали, что сделал Юдин. И на втором уроке устроили над Юдиным суд, председателем суда выбрали Мишина. Он встал, подошел к столу и сказал: «Ну что прикажешь с тобой делать?» Юдин молчал. «А?» Юдин молчал. Мишин: «Тогда мы спросим у класса» Многие подняли руки. Левкевич: «Послать его домой» Мишин: «Нет». Альтшулер: «Устроить до воскресенья ему бойкот!» Мишин: «Пра­вильно, так и сделаем. Ну что вы хотите сказать, Маргарита Георгиевна?» Маргарита Георгиевна: «Пускай он пойдет домой». Юдин уходит. Перемена. Мы с Мишиным гуляли. Вдруг мы увидели Третьеклассника. Он бежал. Мы остановили его. Он с кулаками налетел на Мишина. Что? Он хотел ударить Мишина, схватил его за куртку. Вокруг собрались ребята. Он ударил кулаком меня в грудь. Тогда Мишин налетел на Третьеклассника и крикнул: «Давай!» И тут на него налетели все 50 человек. И дали ему так, что он никогда больше не налетит. Причем из этих пятидесяти — 20 человек из другого класса. Вечер.

Делала уроки, легла спать. Мне нравятся слова Виктора Гюго из «Гавроша»: «Так умер маленький мальчик и большой герой».

 

12 февраля

 

Вечер. Я поссорилась с Бертой. Она сказала, что не пустит меня в кровать. Я подумала: «Нет, Берточка, сегодня я буду спать с тобой». Я специально легла очень поздно. Из своей кровати я пошла к Берте, она храпела вовсю.

Я осторожно подкралась к подушке. И легла. Я голая пролежала так полчаса. Берта повернулась, мне остался большой кусок одеяла. Я накрылась. Но вдруг Берта навалилась на мою грудь. Я стиснула от боли зубы, чтобы не за­кричать. Но тут пришла мама, во мне прошел такой хороший-прехороший шорох, не могу передать какой. И тут и Берта повернулась на другой бок. Я стала думать о героях Отечественной войны, особенно о Зое Космодемьян­ской и о Саше Матросове, потом о пьесе. Дальше не помню.

 

 

1958

 

8 июля

 

Написала маме письмо. Сходила в ларек и купила открытки «На родине Ле­нина» и решила собирать открытки, посвященные В. И. Ленину. Потом вспом­нила, что у Сашки Вальмана 22 июня день рожденья, и купила ему подарок — настольный крокет. По радио я услышала, что завтра, 9 июля в 19.30, состоится футбольный матч ЦСКА—Зенит (Ленинград), решила обязательно пойти.

Сегодня много думала о школе и решила переделать из тимуровской команды команду красных следопытов. Скорее бы приехала Розочка с Алек­сеем и Андрюшей. В «Ленинских искрах» объявлен конкурс на короткий рас­сказ, я тоже приму участие.

 

10 июля

 

Заходил Вальман. Боролись, играли в настольный бильярд и армянский футбол.

 

18 августа

 

Сегодня в 10.15 приехала мама, она привезла мне коллекцию уральских кам­ней. Мне — большую, Андрюше — маленькую. Как это хорошо, что мама при­ехала. Я ведь не видела ее 2 месяца и 4 дня.

Сейчас села читать Маяковского. Очень нравится «Христофор Колумб». Особенно слова: «Ты балда, Колумб, скажу по чести, что касается меня, то я бы лично, я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл вто­рично» и «Сергею Есенину». Завтра я опять уезжаю в Кавголово.

 

1 сентября

 

Вчера пошла в четвертый класс. Впервые было пять уроков. Новожилов сло­мал себе обе руки, но они у него уже срослись, Альтшулер тоже сломал руку и держит на перевязи. Начала читать «Флаг родины» Жюль Верна.

 

29 сентября

 

Сегодня исполнилось 40 лет орденоносному Комсомолу. Наше звено сделало подарки к 40-летию: полочку, петуха, салфетку, корзинку — 4 подарка. Скоро и мы станем комсомольцами, скорей бы.

«Читать это значит превратить часы скуки в часы развлечения».

 

10 ноября

 

Американский ученый увидел на Луне извергающийся вулкан. Вулкан не мо­жет действовать без атмосферы. А раз есть атмосфера, значит есть и Жизнь.

Луна более древняя планета, чем земля. Есть предположение, что раньше там была жизнь, на время угасла, и вот опять началась. По-моему, это даже глупо, гораздо умнее будет утверждать, что на Луне всегда была жизнь. Какая ра­дость — на Луне есть Жизнь!

Из газет: «Первый год семилетки начался с запуска космической ракеты во вселенную. Хорошее начало!»

 

1959

 

13 января

 

Сегодня в класс пришла старшая вожатая. Раздала всем пионерам маленькие красные книжки, на которых золотыми буквами было написано «Личная книжка пионера». «С этой книжкой вы будете вступать в Комсомол», — ска­зала вожатая. «В этой книжке будут отмечаться поощрения и выговоры, если они имеются». В книжке законы, обещания, ступеньки. Глядя на эту книжку, можно отдать для пионерской организации все. Это как бы пионерский до­кумент. Теперь у меня три пионерских вещи — галстук, книжка и значок.

 

15 января

 

Сегодня в 19 часов началась перепись населения. Только что были у нас.

 

15 января

 

Сегодня кончила читать роман Жюль Верна «Робур-завоеватель». Роман по­нравился смелым полетом мысли о самолете, о воздушном корабле, о превос­ходстве мотора над газом. В то время, когда самая мысль о самолете была не­сбыточной мечтой.

 

18 января

 

Прочитала А. Блока «Двенадцать». Очень понравилось, хотя автор не знако­мит нас ни с кем из 12, характеры, поступки ясны и понятны.

 

29 января

 

Прочитала роман Жюль Верна «Таинственный остров». Этот роман один из немногих, посвященных процессу труда.

 

9 февраля

 

Была в панорамном кино. Очень понравились хорошие звуковые эффекты. 96 громкоговорителей в разных концах зала. Экран высотой в 11 метров. Фильм назывался «Широка страна моя родная».

 

20 февраля

 

Сегодня уехал мой первый учитель английского Игорь Самуилович. Сегодня был последний урок, по учебнику шестого класса. Я его даже немного полю­била. Он уезжает в Находку, там он будет работать в порту, обещал присы­лать оттуда редкие марки, открытки, этикетки и тому подобное. Приедет лет через пять. Я буду, наверное, огромной девицей, с челкой, быстрым разговор­чиком. И смазливым лицом. Да, как быстро идет время.

 

11 июня

 

Ой, как давно не писала! За это время у меня был день рожденья — 11 лет. Я окончила школу довольно прилично. Сейчас я в поезде, еду в Тбилиси, а потом в Сочи. Я буду купаться в Черном море. Как это, наверное, приятно! Очень тяжело простились с Берточкой, мы договорились, что сегодня в 12 ча­сов ночи мы будем вспоминать друг друга. А сейчас я качаюсь над маминой головой, над моей головой качается пижама. Сейчас принесли чай.

 

2 июля

 

Вечер. Довольно скучно.

Недавно я приехала в Тбилиси. Это чудный красивый город с высокими домами, храмами, собором. Люди тут есть хорошие, есть плохие — как везде. По меткому выражению здесь знают арифметику. Напускной поверхностный темперамент, но бывают скромные скрытные грузины, как например Чабукиани. Я здесь смотрела балет «Отелло». Это гениально. Особенно велико­лепен Чабукиани. И Кикалейшвили — Яго. Меня это поразило, привело в восторг, оказывается, есть еще шедевры. Берточка прислала сто рублей мне на фрукты, сегодня напишу ей письмо.

Спектакли здесь идут отлично. Особенно «Синьор Марио пишет коме­дию» и «Пять вечеров» Володина.

 

24 июля

 

Поздний вечер. Сейчас я пишу в кровати. У нас празднуют отъезд. Завтра в 5.30 мы уезжаем. Сейчас над моим ухом произносят тосты Товстоногов и та­мада Мирабов. Поет Юрский блатные песни. Лёскин вспоминает слова, со­чиненные им самим: «Евреи в горах».

Хотела сегодня написать о грузинском базаре, не удается, придется напи­сать в Сочи.

 

19 августа

 

Мы уже давно приехали в Сочи. Город мне очень понравился, но особенно море. Только здесь я поняла, какое счастье мне доставила мама. Скучаю по Тбилиси. Решила наконец написать «грузинский базар».

Мы приехали в Тбилиси. Здесь все удивительно и не похоже на нашу жизнь, особенно люди. Они темпераментные, может быть фальшиво, много поют и так же много пьют. В Тбилиси нет слов «мало», только «много», даже на базаре все продают в большом количестве, полкило ни овощей, ни фруктов не продают.

В Тбилиси много любопытных мест, но мне больше всего понравился базар. Это большое двухэтажное здание. Как только входишь, сразу на тебя со всех сто­рон обрушиваются крики, визг, ругань. Шум стоит невероятный. В Тбилиси во­обще много кричат, например, иду я однажды по улице, вдруг слышу душеразди­рающие крики, оборачиваюсь: что это? Пожар, наводнение, драка? Оказывается, это грузчики-грузины мило беседуют. То же самое происходит и на базаре.

Многие продавцы сидят прямо на грязном заплеванном полу. Они про­дают фрукты, овощи, мясо. Особенно много на базаре фруктов, они самые разные: огромные персики, крошечная алыча, абрикосы, клубника, вишня, черешня, груши, яблоки и даже земляника.

Много на базаре мяса. В углу стоят клетки с живыми курами. Покупатель открывает клетку, вынимает куру и под ее отчаянный визг уходит с базара.

Продавцы здесь, так же как и фрукты, самые разные, начиная с восьми­летних мальчиков и кончая 80-летними стариками. Очень много на базаре курдов. Курды — это среднеазиатские кочевники, впоследствии курды пере­брались в Грузию. Сейчас живут там, некоторые по берегам Куры в землян­ках, некоторые — в убогих домишках на окраинах. Они очень умные, но от­сталые и очень ленивые.

На базаре много женщин, они одеты в длинные разноцветные тонкие платки. Много также детей, они продают сыр, тархун.

В Сочи я подружилась со многими артистами, например, с Ольхиной, Та­лановой, Сиротой и др. Вчера мы с тетей Розой Сиротой были на Агурах — Орлиных скалах. Это было довольно мило. Мы с тетей Розой доехали на такси до Агуров и там пошли пешком. Дорога сразу пошла круто в горы, это было плохое начало. Тетя Роза сразу выдохлась. Вскоре мы [вышли] на не­большое озеро, я сфотографировала его, и мы пошли дальше. Вскоре нам при­шлось идти (спешу добавить, что ей 35 лет и она довольно полная) по узкой горной тропинке. Потом мы вышли на широкую тропинку и не торопясь по­шли по ней. Людей не было, стояла мертвая тишина, если не считать наших довольно громких восторженных разговоров, во время которых я несколько раз чуть не свалилась в пропасть, и грома, который гремел еще далеко. Пройдя по висячему мостику, мы предполагали выйти к знаменитым водо­падам, которые с бешеной силой несут свои воды... Но вместо этого увидели грязную лужу. Запечатлев ее, мы двинулись обратно.

Вскоре мы дошли до небольшой беседки, на которой было написано «Укрытие от дождя». Мы и не заметили, как появились тучи, пошел мелкий дождь, но до выхода оставалось совсем немного, и мы мужественно двину­лись в путь. Но нам пришлось возвратиться в беседку. В ней уже было чело­век 15. Мы думали, что найдем в ней надежное укрытие, но увы! Беседка про­текала. Началась большая гроза. Холод. Мы вдруг почувствовали себя очень несчастными. У тети Розы оторвалась застежка от босоножки. К тому же мы промокли до нитки. В общем, на нашу долю выпали все горести и невзгоды, которые приходится терпеть туристам. Дождь прошел, и мы двинулись в об­ратный путь. Как только мы вышли из беседки, тетя Роза упала. Она подня­лась и сказала, что это начало не предвещает ей ничего хорошего, я полностью согласилась с ней. Вскоре перед нами встала неразрешимая задача — преодо­леть крутой спуск. Я пошла первая и упала — довольно больно. Такие же не­удачные попытки делала несколько раз тетя Роза. Наконец она выронила зонтик, и он неумолимо медленно начал сползать вниз. Я бросилась за ним и упала, тогда за ним ринулась тетя Роза, она тоже упала и барахталась в грязи, стараясь выловить зонтик, я стояла на коленях и, простирая руки к небу, дро­жащим голосом спрашивала ее: тетя Розочка, чем я могу помочь вам? Она не отвечала, упорно продолжая барахтаться. Наконец нам удалось подняться, мы спустились к горному озерку, вымыли руки, тетя Роза выстирала юбку, и мы в мокрой грязной одежде, голодные, еле добрались до гостиницы.

Теперь я вспоминаю это путешествие с некоторым содроганием и даже страхом. «Труп студента в пруду полоскался, молодой жизнерадостный труп».

Сегодня была на концерте Александровича.

 

7 октября

 

Сегодня опять неприятности в школе. Борька Пушко захотел отомстить Петру Георгиевичу Татарникову, нашему учителю арифметики, за то, что он орет на всех на уроках и ставит всем двойки. Мы решили написать объявле­ние и маленькие бумажки: «Долой Петра Георгиевича, который горячо любит крики и не менее горячо 2-и». Мы повесили объявление на маленькую доску в углу, а маленькие бумаги разбросали по партам. Сначала Петр Георгиевич ничего не заметил, а потом увидел, прочитал и засмеялся. А потом перехватил бумажку у Дергачева и сказал обо всем Аделии Николаевне. Она оставила всех после уроков и разнесла в пух и прах. Борька все свалил на меня, и Аделия Николаевна сказала, что она поставит вопрос о моем исключении из школы. Почти все ребята мне сочувствуют, но Борька, Новожилов и Заболотный против меня. Мне все-таки тяжело.

 

16 октября

 

На сегодня в кружке было задание написать два стихотворения «моя харак­теристика» и «мой день». Я назвала второе «Ода двойке». Получилось очень хорошо. Какая-то легкость во всем, мне хочется писать и писать, но это чув­ство быстро проходит. Меня назначили редактором общешкольной газеты. Неприятности в школе. Игорь Самуилович прислал открытку.

 

1 ноября

 

Сегодня мне пришло анонимное письмо следующего содержания: «Поздрав­ляю с 42 годовщиной» подпись «Дорогой друг».

 

18 ноября

 

Вчера прочитала «Кто виноват?» Герцена, на вопрос, поставленный автором, отвечаю: Бельтова, Бельтов, Жозеф. Главная мысль книги: останови свою лю­бовь или не показывай ее тому, кого любишь, если твоя любовь может при­нести ему несчастье. Самое главное — найти свое место в жизни и понять свой талант.

1960

 

1 марта

 

Сегодня должен был быть кружок во Дворце. Я пришла очень рано, бродила по Дворцу. Нашла укромный уголок, маленький садик в комнате в форме по­лукруга. Есть даже фонтан, правда, редко работающий. Вид из окна — на центральный вход. В боковых стенах камин из камня. На потолке светлая картина. Это будет мое прима-место. Я буду часто туда ходить.

 

21 апреля

 

Вчера мне было плохо и сегодня поэтому не пошла в школу. Учусь теперь очень хорошо, лучше всех в классе. Как бы не сорваться!

Кстати, 16 апреля Толька Власов весь день говорил, что Костров в меня безумно влюбился и хочет со мной дружить. Узнав об этом, я подумала, что можно перефразировать Пушкина: «чем меньше мальчика мы любим, тем больше нравимся ему». Кострова я очень часто била по морде. Один раз он кинул в меня карандаш. Я в ответ закатила ему при всем классе здоровенную пощечину, а теперь он в меня влюбился. После уроков Костров догнал меня в подворотне и спросил: «Будешь?», я сказала: «Что будешь?» Он сердито крик­нул: «А ничего! Тебе Власов сказал». Я ответила: «Ну давай». И он убежал.

В Комарово я познакомилась с сыном Володина Володей Лившицем. Го­ворят, что у него гениальные способности в математике. Он мне очень понра­вился, я ему тоже. Его мать Фрида говорила моей маме, что он даже сказал ей: «умная девочка», у него это редко.

Вчера на географии завуч Федосеева сказала, что я умнее всех в классе и вообще единственная в классе быстро соображаю. Но хватит петь себе дифирамбы.

 

21 мая

 

17 мая мне исполнилось 12 лет. Кончился переход от детства к отрочеству. Детство прошло, оно было хорошим, даже очень хорошим, конечно, грустно расставаться с ним.

Вот и прошла 1-я стадия моей жизни.

Сегодня к нам пришел Леня. Сейчас в Ленинграде финальные соревнова­ния по боксу. Позавчера Леня выиграл, а сегодня проиграл. Он пришел груст­ный и чуть не плакал. Его тренер Сегалович тоже огорчен, но его подбадри­вал. Звонила тетя Соня, Леню успокаивала. Теперь отрочество.

Кстати, на дне рожденья Вовка Костров признался мне в любви. Весь класс про это знает. И на дне рожденья все над ним подтрунивали: «Костров, кто избранница твоего сердца?» Вот он и сказал.

 

8 июля

 

Завтра утром уезжаю в лагерь в Сестрорецк. После лагеря поеду с мамой на дачу.

Я давно не писала, за это время к нам приехала Роза с Андрюшей. Андрей вырос, ему никак не дашь три года. Вчера Берта дала ему скисший бульон, и Андрею стало плохо, вызвали врача. Врач сказал — дизентерия, и его отвезли в больницу. Берта поехала с ним. А сегодня выяснилось, что диагноз неточен, но как раз в это время пришла дезинфекция. Хотя им сказали, что больных дизентерией нет, они чуть не силой ворвались в комнату и принципиально облили стены хлоркой.

Берта сшила мне темно-коричневые брюки, а Роза привезла терракотовый лыжный костюм. По случаю моего отъезда в лагерь мы с мамой решили встретиться в кафе «Север» на Невском. Мне подстригли волосы «под фокс­трот». Я была одета страшно элегантно, и все на меня глазели. Кстати, я закончила 5-й класс довольно средне.

 

24 ноября

 

Начала я учиться неплохо. Мне звонили из Дворца пионеров, приглашали зайти. Я пришла, и теперь занимаюсь в кружке 8—11 классов. Я одна там та­кая маленькая. Мальчишки там смешные, один все время прикусывает губу, он очень похож на римского патриция. Софка Фридман в этом же кружке, написала длинный рассказ о любви, мне не понравилось. Еще в кружке есть мальчишка Девяткин, довольно способный, с хитрыми глазами. Там есть то­ненькая, с миниатюрной головкой девочка лет 15, держится аристократиче­ски, задумавшая написать роман про очень интересного человека.

В первой четверти я подружилась с Костровым. Мы, т.е. я, Толька и Вовка, играли в теннис. Немного ссорились. Он заразил меня своей любовью. Се­годня он был у меня, мы долго разговаривали. Сейчас я пишу повесть о на­ших ребятах.

Недавно я узнала от тети, что когда она была в Киеве, она узнала о моем папе. И узнала, что он заведует кафедрой в институте. Раньше я никогда не чувствовала любви к нему. А в этом году я поняла все. Я почувствовала его каждой кровинкой, каждой клеточкой. Однажды на пении я плакала от того, что его у меня нет. Летом я поеду с мамой на гастроли в Киев, там обязательно увижу его. Недавно был концерт самодеятельности, я выступала с большим успехом. Да, забыла рассказать о лете. В лагере было плохо. Ирка строила все время козни. Я дружила с Регинкой, способная девочка, но иногда надоедала, как слишком приторная конфета, пухлая, белая.

За ней бегало много мальчишек. В меня влюбился Ж. Янокопулос и неко­торые другие.

Теперь я дружу с Надькой. Иногда вечером гуляем по бульварчику. Рас­сказываем разные таинственные истории, смотрим на звезды и чувствуем, что мы самые близкие люди на свете.

 

26 ноября

 

Только что была Надька, пекли картошку. По радио поют песни и спорят о красоте жизни, читаю журнал «Англия».

 

12 декабря

 

Сегодня я была в кружке. Проходили описание внешности в классической литературе и отличие описания внешности в литературе 19 века от описания современного. Потом описывали друг друга. Одна девочка написала обо мне, что я очень загадочна и скромна. Я написала о Маре, что она похожа на ма­ленькую лошадку с человеческой улыбкой.

P.S. Вчера приходил Костров и просил прощения за то, что не пришел ко мне, когда я один день не ходила в школу. Потом играли в уголки, я выиграла в десять ходов.

 

30 декабря

 

Год был интересный и трудный. Обо всем, что произошло со мной в этом году, я напишу в своей повести. Эту повесть я буду писать в Комарово, куда поеду 2 января. Сегодня у нас в школе был утренник. Я читала стихотворение Пушкина, на этот раз все хорошо. Купила три лотерейных билета и на все три выиграла — кукурузу, тетрадь для рисования и записную книжку. Наверно, Костров подмухлевал.

2-го поеду в Комарово. Скорей бы, я так люблю Комарово! Я знаю запах каждого дерева, и у меня было там столько хороших минут.

Новый год будем справлять с Бертой у тети Оли. Я хочу, чтобы в Новом году

не было войны

я встретила папу

меня полюбил Альтшулер.

По-настоящему дружила с Костровым, Вальманом, Гулиной. Кстати, о папе. Мне иногда становится завидно, что другие так часто гово­рят слово «папа». Когда я вспоминаю о папе, у меня ноет сердце, я его люблю.

Летом мы поедем в Киев и во Львов. Наверно, я его увижу в Киеве. Бер- точка, когда была летом в Киеве, узнала, что папа заведует какой-то кафедрой. Мама, когда узнала об этом, сказала, что он, наверное, читает лекции о мораль­ном облике советского человека. Но хватит об этом. Впереди елки, театры, Комарово и старые друзья. Сейчас я иду в кино (я теперь на 12 дней — вольная птица). Остается пожелать себе всего хорошего в новом 1961 году.

 

1961

 

11 января

 

Кончились зимние каникулы. 9 дней я была в Комарово. Очень подружилась с Киркой Копеляном и Андреем Корном. В Комарово разыгралась целая эпо­пея с крепостью, но о ней лень писать. В Комарово очень здорово, страшно не хотелось уезжать.

Теперь в обращении новые деньги. Берточка и мама подарили по рублю (новому, конечно). Сейчас сделала уроки. Я теперь соревнуюсь с Сашкой Вальманом. Кастрюля в меня влюблен по-прежнему. Скучно. Сейчас пойду гулять. Берточка выписала «Советский спорт», я его очень люблю. Сейчас жду его и Берточку. Потом пойду в кино или к кому-нибудь на телевизор.

 

1 февраля

 

Вчера закруглился последний день бесконечного месяца. Мне вчера было плохо, сегодня не пошла в школу. Лежу в кровати, разбираю книгу Лисицина «Первые шаги в шахматном искусстве», читаю английский и «Монте-Кристо». Делаю три вещи сразу — как Наполеон.

Интересно, придут ли ко мне сегодня Кастрюля и Вальман, наверно, нет. Я с ними поссорилась, особенно, с Кастрюлей. Сейчас я люблю Женьку силь­нее, чем в прошлом году. За что я люблю эту сволочь? Вчера его вызвали, и он получил тройку. Когда же стоял у доски, он глазами просил, чтобы я под­сказала. Я не поняла и, тупо моргнув, отвела глаза в сторону. Женька получил тройку и чуть не заплакал. Мне стало его жалко.

 

20 марта

 

Хочу писать повесть о любви, дружбе и вообще о моей жизни.

Сейчас я дружу с Веркой Сориной и Сашкой Байковой. Мне никто не нра­вится. И вообще все в классе сволочи. Товстоногов был в Америке и привез пьесу «Сотворившая чудо» про слепую и глухонемую девочку. Очень труд­ная и интересная роль. Товстоногов хочет меня попробовать.

 

13 апреля

 

Сегодня запустили первый космический корабль с человеком Юрием Алек­сеевичем Гагариным. Маме позвонили и сказали за несколько дней, что за­пустят человека. Но сегодня это было для меня неожиданностью. Я почув­ствовала такую радость, какую чувствуешь только тогда, когда свершается то, о чем мечтали тысячи людей. Итог трех тысяч лет культурной жизни че­ловечества. Подтверждение человеческой силы. Я счастлива, что запустили корабль наши. Если бы жив был Ленин!

 

27 мая

 

День рождения справляли 20-го. Я пригласила Женьку, Вовку, Тольку, Верку, Вальку, Сашку, Ирку Орлову. Все было как во сне. Я была немножко пьяна, стала играть во флирт цветов. Тогда мне еще нравился Женька. Теперь я в нем разочаровалась. Вообще я постепенно разочаровываюсь в своих друзьях. Кружок я забросила.

Кстати, почему я пишу дневник как письмо? Письмо кому?

 

17 июня

 

Вот я и окончила 6 класс. На этот раз без троек. Завтра я уезжаю в Киев. Уже успела соскучиться по нашим ребятам, особенно по Женьке, теперь я поняла, что только его люблю. Я очень изменилась за несколько месяцев. И морально и физически. Стала женственней. Иногда мне кажется, что я уже почти взрослая.

Да, сегодня иду в театр примерять платье к «Иркутской истории», я буду там играть. Роль примитивная.

 

22 июня

 

Приехали в Кшв. Сегодня 20 лет со дня начала войны. Писать об этом не хочу, потому что лень, я теперь стала страшно ленивая.

Рок — год, година — час, квиток — билет, громадяне — граждане…

Надпись на витрине булочной: нарисована бабушка, говорящая внуку — не плачь, я куплю тоби калач. Вчера Киеву дали звание города-героя.

 

29 июня

 

Мы уже переменили три номера и успели пожить в холле.

Перечитываю Грина, когда читала «Бегущая по волнам», я даже заплакала, отчего не знаю. В Киеве

1.  В городе

Он очень зеленый. Очень красив Владимирский собор, мы туда ходили, с Зиной Шарко. Она влюбилась в дьяка, очень массивного, с двойным под­бородком и очень красивым голосом. В соборе много людей неверующих. Но попадаются настоящие неистовые — они молятся плача, забыв все на свете, кроме Бога. Если бы я родилась раньше, я бы наверное тоже верила. Настоя­щая вера чиста.

Когда мы были в дымном соборе, на улице шел дождь и внутри тоже пах­ло дождем.

2.  О людях

Здесь я ближе узнала людей, к которым меня давно тянуло. Георгий Алек­сандрович Товстоногов — с ним я общалась больше обычного. В чем-то он очень сложный, в чем-то примитивный. «Люблю лесть», — сказал он од­нажды, поглаживая живот и улыбаясь (конечно, на юморе). Его быстрые пе­реходы от ленивой расслабленности к строгости. Однажды на вопрос — кем бы вы хотели быть? — он ответил — русским помещиком.

Любит спорить, отстаивает свою точку зрения до победного конца. Как- то был спор — кто умнее в массе, мужчины или женщины. Г. А. говорит — мужчина, Нателла — женщина. Она привела разговор с мужчиной в метро. Г. А. возразил ей так: «Мужчина заговорил с тобой, и ты ему отвечала. В ре­зультате этого разговора ты поняла, что он туп как пробка. Из этого ты дела­ешь вывод, что мужчины в массе глупее. А рядом стояло пять женщин, с ко­торыми ты и не думала разговаривать, а они в сто раз глупее мужчины. Все- таки к мужчине тебя влечет неосознанное чувство, половой инстинкт». Еще он говорил, что интеллектуальная женщина теряет женственность. Я считаю, что он не прав. Правее всех оказался Женя, он сказал, у мужчины и женщины ум различный. Женщина при рождении ребенка уходит в себя, есть волную­щее интересное внутри. У нее более эмоциональная природа, более богатый внутренний мир. Мужчина весь во внешнем, в делах.

Г. А. — очень интересный и талантливый человек. Он самый талантливый режиссер нашего времени.

 

3 октября

 

Дневник не пишу, потому что подвигается повесть, я придумала смешное на­звание «Бефстрогоноф, сестра моей собаки», но для этого придется вставлять сентиментальные сцены с белкой и собакой. Но о названии я еще подумаю, а содержанием я не удовлетворена, стиль не устойчивый, не выработался, все зависит от настроения, а пишу я теперь без «дрожания».

Сегодня 3 события. Первое — звонила Юлия Александровна из кружка, кажется, умная и симпатичная. Спросила, о какой стране тема, потом сказала: «Знаете, Лена, я забывала вам сказать, вы очень хорошо говорили про рассказ Оли — очень». Я обрадовалась, все-таки я там самая младшая. К тому же, я вчера ужасно спорила с Корогодским насчет непознаваемости. Он разбил меня наголову. В конце концов мне надо было искать произведение, в кото­ром говорилось о непознаваемости мира. Я очень подружилась с Люсей. Это — сантименты, но когда она заплакала из-за воспоминаний, я готова была удавиться. Глаза у нее были мокрые, она зажимала себе рот рукой, но одна, подлая, все-таки сползла. Она очень резко чувствует неустроенность жизни. Я у нее многому научилась.

Второе событие пустяковое. Прилично (очень) перевела отрывок из DaillyWorker.

Третье событие — я видела Сережу (по телевизору), но все-таки видела. Я понимаю, что чувство мое к нему не любовь. Это что-то очень светлое, силь­ное. Я считаю, Сережа (мне приятно писать его имя) — единственный человек из моих знакомых близкий к т.н. «настоящему человеку». Он светится чистым умным огнем. Он глубоко чувствует и мыслит. Правда, в нем иногда появля­ется что-то от Полицеймако, но редко, вспышками. Я очень люблю его как ак­тера. Он везде разный и везде «Юрский». В каждом отрицательном он находит что-то положительное, правда, не всегда в положительном отрицательное.

Мы скоро получим квартиру. Может быть, тогда он будет приходить к нам иногда. Кстати, Сережа, наверное, скоро женится на Зине, я очень рада (правда!).

Я видела в журнале «Америка» Ван-Гога «Звездное небо». Это здорово крутящееся бурное небо и маленький город. Это напомнило Коктебель. Небо очень современно написано, хоть и в 19 веке. Волнует (очень) и «Автопортрет в детстве» Б. Ж. Здесь автопортрет не внешности, как это принято, а чувств, мироощущения. Мальчик в вельветовом костюмчике слушает четырех му­зыкантов в черном. Все на фоне большого дома с голубыми туманными ок­нами. Хороша также абстракция Кандинского «Композиция 3». Это тот слу­чай, когда нельзя описать словами то, что чувствуешь. Чтобы это сделать, надо нарисовать такую же композицию. Очень точно нарисовано чувство. За­гадочна и одуряюща картина Руссо «Спящая цыганка» в сюрреалистическом стиле. Кажется, я видела это во сне. Вообще, жадно хватаю сейчас все, живо­пись, поэзию.

Корогодский говорит, что я нарушила законы биологического развития. Пускай, я хочу все знать и видеть, а потом понять. Не верю, что понимание невозможно.

 

28 ноября

 

Повесть свою я кончила, теперь перепечатываю. Читала 1 часть в кружке и маме. В кружке спорили, понравилось, «насколько смело, настолько и та­лантливо». Маме тоже очень. Когда кончу печатать, буду счастливым чело­веком. Театр постепенно исчезает. Давно ничего не видела. То, что я испы­тывала к Сереже, смешно, жалко и трогательно. Внутри осталось что-то болезненное.

 

28 декабря

 

Последние дни полумертвого года. Наверно, можно подвести т.н. «итоги». В начале этого года я была маленькой наивной девочкой. Переломным мо­ментом было Комарово. В Киеве я тоже многого нахваталась. Раньше я жила своими детскими, чистыми, логичными, смешными мыслями. Теперь во мне много взрослого чужого беспокойства...

Январь, февраль — тихое безмятежное время, осколки детства. Конец февраля — почувствовала приступы тоски, беспокойство. 30 марта началась менструация. Это и было переломным моментом. Я по­чувствовала тоску, чувство весеннего дерева, женскую хитрость и животные инстинкты. Что-то живое, светлое, грязное и темное борется в душе.

Апрель, май — ссора с Костровым. Вообще история с Вовкой очень чистая и печальная. Он сейчас лежит в больнице, я переезжаю и не могу его побла­годарить за все светлое, что он испытывал ко мне. Еще эта история грустна потому, что я была влюблена в Женьку А., абсолютно необаятельного.

Июнь — 5 июля — в Киеве. Июль — Коктебель. Тоска. В этом году я здо­рово повзрослела. Главное для меня теперь — искусство. Во мне поселилась буря стихов, картин, спектаклей. Мой любимый прозаик — Бабель. Поэт — Пастернак, Окуджава, художник — Ван-Гог.

 

1962

 

9 января

 

Была в Комарово. Подружилась с Люлей Толубеевой. Однажды мы поехали к Финскому заливу на санях. Люлька съехала раз с Кавалерийской горы. По­том мы сели вместе. Нас здорово понесло. Руль выбило из рук. Я упала на руку. Встала, мне очень хотелось пить, я пригоршнями глотала снег. Рука бо­лела, я морщилась и плакала. Нервы пришли в движение. Люлька довезла меня на санках в медпункт. Кисть опустилась, запястье вздулось, рука была жалкая цыплячья. «Перелом» — сказала сестра. Я не плакала больше и руга­лась. Потом меня отвезли в больницу. Толстый подбородочный дядька колол мне руку тупой иглой, игла вонзалась в кость и жилы. Я орала как татарка, потерявшая мужа.

Вообще мы довольно часто гуляли. Шли в столовую мимо бревен, похо­жих на эклеры. Все время тоска и Окуджава. У нас в комнате сумасшедшая тетка. «Одной ногой мы уже наступили на коммунизм». «Будучи членом пар­тии ты мне не нравишься».

 

22 февраля

 

Плохо. Я очень одинока. Мама мне чужая. Люся тоже. Скорей бы лето. Может, отравлюсь. Стиль как у Бромлей. Тоска. Может, отравлюсь. Я — бездарность.

 

23 февраля

 

Я не знаю, что мне делать. Все так здорово. Писать что ли? Что? Стихи? Сей­час не получается. За окном ночь, вино темное. Поет Александрович, он хал­турит, а мне счастье. Счастливая сейчас и дура.

 

24 февраля

 

Когда поправлюсь, буду жить только ради стихотворения о Маяковском. А вообще я связалась со стихами только из-за того, что прозу писать лень и, кроме того, мало тем. Стихи помогали писать рассказы. Когда была малень­кая, думала — пишу рассказы, потому что легко, а стихи — не могу. Еще и по­тому взялась за стихи.

 

10 марта

 

Я очень хочу понять, что творится вокруг, ради чего, кто — я. Надо чувство­вать исключительность каждого. Это — главное. Кто не чувствует свою ис­ключительность — безнадежен.

 

15 марта

 

Вчера была у Люси. Я взяла нож грязный кухонный и говорю: «хотите по­режу руку?» Она говорит: «брось». Потом: «давай». Не верит, что я могу, и потом ей давно хочется сделать мне больно, мне это приятно. Взяла нож: «ты реветь будешь». «Не буду». «Маме не скажу». Она взяла и надрезала полу­кругом. Да еще она спросила: «а уважать меня будешь?» — «Буду».

Сегодня тоска страшная. Одиноко мне. Я открою глаз. Должна умереть, хотя бы чтобы понять — что это такое. Напишу несколько стихотворений, может быть, одно, два, может, и не напишу и открою все четыре горелки. Я ро­дилась в 4 часа дня, умру тоже. В субботу мне будет 13 лет 10 месяцев. Все.

 

30 марта

 

Неделю была в Москве. Вчера приехала. Не понравилось. Два раза была в «Современнике». «По московскому времени» — пьеса плохая, играют ничего, особенно Евстигнеев. Кваша очень мужчинится.

В Доме кино смотрела «Доктор Мабузо». Страшно. Была в «Юности». По­казывала стихи. Сначала хотели печатать, потом сказали — если бы было что- нибудь, посвященное конкретной молодежной тематике. Еще сказали: «вы — способный человек». Написала одно новое. Ехала в поезде. Увидела голубую тоскливую деревеньку, одинокую. Стихотворение слабое.

 

20 апреля

 

Сегодня была конференция в ТЮЗе, я первый раз выступила. Говорила о бессмысленности жизни и одиночестве. Когда кончила, студенты хлопали. Потом подошла артистка — знаменитая (забыла ее фамилию), сказала, что я ее интересую, и пригласила к ней придти. Колмановскому, Долининой, ка­жется, понравилось. Корогодский, выступая, сказал, что я его тронула, словно что-то екнуло в сердце, словно ему тоже 14 лет.

Ребята, делегаты из Совета, набросились на меня, спорили, приняли в Со­вет. Я довольна.

 

29 апреля

 

Вчера я здорово поссорилась с Корогодским. Ни за что он говорил мне: как ты умеешь лезть в сердце и пр. Нателла права, что он — плохой человек. Я его ненавижу. Курю сигарету за сигаретой.

 

9 мая

 

У мамы был день рожденья. Я нализалась. А больше ничего особенного.

Нателла меня все время приглашает. На следующий день я к ним зашла. Смотрели футбол. Поговорили с Сандриком и Нателлой. Потом Нателла и Женя пришли к нам. Да, еще видела альбом Родена. Здорово! Женя показы­вал свои скульптуры — тоже здорово.

Скоро день рожденья. Берта купит часы. Вчера прививка против тифа. У кого бы выцыганить деньги на книги «Итальянский маньеризм», «Мольер».

 

10 мая

 

Сегодня у меня были Сережа и Вовка из ТЮЗа. Они оба такие светлые и не­лепые. Рассказывали о своих папах. Мы налакались вина. Я спросила Се­режу: «Что ты думаешь обо мне?» А он сказал: «Ты будешь считать меня ду­раком, но мне все время хотелось тебя поцеловать». А я сказала, что мне хотелось их обоих поцеловать в щечку. Я их даже спросила: «похотливы ли вы?» И они сказали: «иногда да». Они сказали, что никогда ни с кем так не разговаривали, а Вовка сказал, что он такой девчонки вообще не видел.

 

24 мая

 

Мне уже 14 лет. День рожденья справляли 20. Пришли Нателла, Ника, Сан­дрик, Алешка, Женя, Агамирзян, Корогодский. Я выпила бутылку коньяка, вино и ошалела. Обзывала всех, особенно Коро. Облила Люсю водой из кружки. Носилась по комнатам петлеобразно. Была похожа на пьяную про­ститутку. Ника сказал, что единственное, что он ищет, это — покой, спокой­ствие, потому что богоискательство бессмысленно. Меня тошнило. Я разго­варивала с Никой, уходила и возвращалась говорить с ним. Нателла ему сказала, чтобы он не разговаривал со мной. В 12 все ушли, я сразу легла спать. Все страшно кружилось, я легла, истомно вытянулась и заснула. Я просну­лась в 4 утра. Мне стало жутко. Берта сказала, что Коро сказал Люсе, что если он меня увидит у них, то сам меня выведет. Нателла ее спросила: «Вам что, не с кем дружить?» Ей нечего было ответить.

Я встала и пошла в школу. Позвонила Люсе. Она сказала, что все похабно и что я должна извинится перед Коро. Потом вышел Коро и что-то закаркал. Мне не хотелось плакать. Даже странно. Я очерствела. Пока я разговаривала с Лю­сей, все время держала в руках чернильницу. И руки у меня стали фиолетовые. Я пошла их отмыть, но лоб и нос все равно были грязные. Потом меня выгнали с химии. За неаккуратность. Послали к завучу. Я сказала химичке: «у меня и так неприятности с завучем, зачем же вы хотите, чтоб были еще больше?» «Раз так» — сказала химичка и пошла вместе со мной к завучу. Потом я пришла до­мой. И Берта сказала, что мама плакала. Я поехала к девчонкам.

Приходила Нателла, принесла юбку, подарок. И просила меня зайти. Но этого больше не будет. Охота мне унижаться. Нателла будет читать нотации, правда, она умная. В общем мне стыдно.

Да, наш театр взял шефство над «Зенитом». В воскресенье иду к Юлии Александровне — даст книжек, поговорим. А Корогодского жалко, трудно ему.

 

28 июня

 

Как-то я стала спокойней. Влияние Нателлы, что ли? Я всерьез (кажется) взялась за стихи. Иногда есть масло, эмоции — а не получается. Перегорает во мне. Буду писать терцины, сонеты, октавы. Может, что-нибудь получится.

Берта купила шахматы. Читаю «Большой Мольн» Фурнье, хорошая книга. Со стихами если сейчас будут бездарные, брошу до 16 лет. Если и тогда не получится, совсем брошу.

Технически сила Достоевского в том, что неожиданны слова. Вообще поэту и прозаику нужна неожиданность, теперь я это поняла сама.

 

26 сентября

 

Давно не писала. Теперь буду больше писать рассказы, стихи, чем дневник. Умер Нема Фрейдович. Это ужасно. Он подарил мне «Тарусские страницы». Он был страшно свой, я не верю.

Мне сказала Люся, она плохо про это сказала. Нема на дне рожденья Машки говорил про Корогодских, что они всюду ходят, сами не зовут, вообще он к ним неважно относился. А Люся говорит, что Нема обиделся на то, что они не пришли к нему в больницу. У Немы больная мама. Она не может его похоронить. Летом он сломал ногу, когда провожал кого-то на аэродроме. Мама ходила к нему в больницу и взяла соленые огурцы. Потом он вышел из больницы и ходил на костылях. Я знаю трех человек, которые умерли: Сашу Рохленко, Женю Иванова и вот Нему. За Леной Рохленко мы ездили в Лазаревку. Я спала на ее кровати и учительница английского все время плакала. Спросила, как меня зовут. Я сказала. Она покачала головой: «тоже Лена». Как будто я виновата, что меня тоже зовут Лена и я сплю на ее кровати.

С Женей я сидела рядом, он ел помидоры и рассказывал, как школьники украли металлолом у каких-то мужиков на Дворцовой. Умерли Николай Погодин и Эммануил Казакевич. Были неприятности в школе. Школа мне уже осточертела до ужаса. Мне надо много работать, писать. Позавчера ночью мне вдруг стало страш­но от того, что я умру, ничего не сделав. Умирает столько людей, и я еще од­ним скелетом в землю. земля облеплена трупами, костями. Может быть, это было предчувствие. Нема умер в это время. Мама страшно переживает, они вместе учились.

 

26 сентября [на машинке]

 

Была на выставке Мосеева. У Георгия Николаевича Мосеева лицо растерян­ное, беззащитное и в то же время сосредоточенное, строгое, умное — святое лицо. Говорят, он любит кофе и чай. Картина «Китеж» — кровавое небо, мед­ное солнце, похожее на зрачок, люди в темных одеждах. Изумрудный отворот рукава. «Петр на Мосеевом острове»

У нас в классе есть парень — здоровый хороший спортсмен. Красивый. Чи­стый. Капает на всех. Делает карьеру. Способный.

Когда у меня в третьем классе были неприятности и учительница прихо­дила к нам домой, я брала соль, хлеб и убегала во двор. Высокие дрова. Снег. Я сидела там часами. Меня никто не видел. Снег был голубой. И руки мои были голубые и шуба. И свет дрожал на снегу — от окон. Я утаптывала снег. Стояла на месте и топтала. Он был чистый и скрипел под ногами. Я ела хлеб, сыпала соль и смотрела на наши окна. Под окнами ходили длинные тени. По­том я шла домой, закрывалась на швабру в кухне и читала замасленные га­зеты на столах. И открывала только тогда, когда соседи и Берта трижды кля­лись, что отдадут меня в Суворовское училище.

Надо больше работать, каждый день, хотя бы для того, чтобы не так страшно было умирать.

 

28 сентября [на машинке]

 

В школе сегодня не была, проспала. Надо попробовать писать стихи на ма­шинке. Наверное, это почти в уме. Зубрила латынь часа четыре. Не знаю, для чего я это делаю. Просто ничего другого не остается. Иначе можно сдохнуть от безделья.

 

29 сентября

 

В Алахадзе у нас были хозяева — грузины. Правда они — хевсуры. Дед — ге­рой соцтруда. Тихий, худенький. Целый день работал. Однажды индюшка забежала во двор, он поднял ее за крыло и понес через весь двор. Индюшка орала, дед спокойно перебросил ее через высокий плетень. Индюшка дня два ходила с отвисшим крылом и тихо крякала. Иногда приходили гости, дед си­дел во главе стола и произносил длинные тосты. Все стояли и слушали. Очень долго. Но по-настоящему главной в доме была его жена. Цепкая, расторопная, детей она носила на руках так, как хороший слесарь держит инструмент. Ру­коятка натерта и лежит в руке свободно и крепко.

Дети были смешные рыжие мальчики Томаз и Нугзар и маленькая, всегда голая, в пыли и грязи — Мимоза.

Мать их Люся — некрасивая, носатая женщина. Взяли ее в дом за то, что она может делать все утром, ночью — когда угодно. В 6 утра она мела двор. Ложилась поздно, ждала, когда разойдутся мужчины и убирала посуду. У нее была неестественно добрая улыбка и сильные руки. Муж — типичный шибзик, парикмахер, изменял ей, но тоже в общем добрый. Он — пятый сын в се­мье, те четверо погибли в войну. Мы могли понять их, они — нас. Поверху, конечно, как животные разных видов. Одинаковы в чем-то, в выражении горя, радости. В остальном, кроме физиологии, — разные. Но об этом «Казаки» Льва Толстого. Теперь я поняла, кажется, эту книгу.

 

30 сентября

 

Сегодня мы с мамой гуляли в Летнем саду, потом пошли в Михайловский, от­туда по каналу Грибоедова к Дому книги. В садах пахло как в винном погре­бе — душно и сладко. Лежали опавшие листья — желтые и рваные. В Михай­ловском саду много художников. Осенние пейзажи. У входа — художник, он стоял к картине боком, почти спиной. Длинная аллея и человек в зеленом пальто, человек был очень высокий, и стало грустно. Потом мы спустились к Лебяжьей канавке. Мама бросала туда листья, они плыли к мосту. Мы зашли в Европейскую. Тепло, уютно. Купили журнал «Польша». Молодые холеные продавщицы. Хотела бы я пожить в такой гостинице.

 

4 октября

 

Не писала потому, что в школе были неприятности. Не до этого. Ну Зяма меня спас. Но теперь я сама не рада. Я очень благодарна, но Люся теперь имеет за­конное право орать на меня. Мне это не нравится. Только маму жалко, а так пусть исключают откуда хотят. Сегодня она тоже на меня кричала, вчера меня обозвала психом. Я ничего не отвечаю. Но сегодня я с ней поговорила. Пове­сила трубку, пошла домой и вдруг страшно разозлилась. Какое-то грызущее чувство, неприятное очень. У меня всегда был инстинкт к подчинению. Но сла­бый. Есть такой рассказ Генриха Манна «Дорога к рыбам», вот я похожа на ге­роя этого рассказа. Ну там парень делал со всеми, что хотел со страшной силой. Потом ему вдруг приспичило всем подчиняться. Если кто-нибудь говорил — дорога ведет туда-то — он шел туда. Однажды он до смерти надоел одному мальчишке и тот ему сказал: «Дорога ведет к ры...» и испугался. Этот парень посмотрел на него и ничего не сказал. Вдруг он находит на столе записку — «дорога-то вела к рыбам на дно». Вот и я похожа на того парня. Только не всем это понятно. А Люся меня теперь совсем не понимает, и я ее, наверное, тоже.

 

2 октября

 

Живу абсолютно бессмысленно. В школу, из школы и все. Еще телевизор. Страшно. Мозг разучился работать. Трачусь на пустяки. Не пишется. В детстве я здорово рисовала. Потом это кончилось. Вдруг со стихами так же? Люся мне теперь всеми силами стремится доказать, что я — бездарность. В чем-то она очень примитивна. После разговоров с ней я становлюсь какой-то инфантильной. Пойду зубрить латынь. Страшно мне. Впрочем, попробую чего-нибудь написать.

Сегодня в классе играли в «чепуху». Учила нудит историю: «Меньшевики случайные попутчики революции». А у нас в листках: «Петя с Машей во дворе танцевали рок, дворник увидел, сказал: "нехорошо"». Девчонки гогочут, давятся. Меньшевики случайные попутчики революции. Запылился порт­рет Ленина. Дежурный снял его, тряпкой почистил, плюнул, чтобы блестело, протер кулаком и повесил.

Поговорила с Люсей. Опять испортилось настроение. Сказала ей, что про­сила Корогодского ради мамы, и он это делал ради мамы. Она обиделась. Чи­хала я. Дружба кончилась, в прошлом году, наверно.

 

12 октября

 

На улице страшный ветер. Тупею не по дням, а по часам. Буду работать. Во вторник ходили с мамой по магазинам. У меня было три рубля, у мамы — на продукты. Вдруг мне захотелось купить все книги, которые есть в Ленин­граде. Но денег не хватало, купила только четыре: Важа Пшавела, Джек Лон­дон, Твен и еще что-то.

У нас в школе девчонка. Завидует мне дико. Если я получу пятерку, она сияет, жмет руку. А сама страшно завидует, дико.

 

17 октября

 

Господи, во что я превратилась! Какой дешевый примитив!

Жить так спокойно и нудно, писать никому не нужные водевили — маразм. Сегодня выпал снег. Он испаряется, течет вверх и от этого люди как мухи в молоке. Все. С первым снегом я меняюсь. Литература — смазка внутренним органам. Печень трется о легкие — надо вспрыснуть поэмку. Бросаю воде­виль. Хотя с другой стороны, это создает видимость работы, тренирует. Под­готавливает к настоящему. Не решила еще. Сегодня приехала Нателла.

 

22 октября

Мне кажется, люди каждый день занимающиеся чистой математикой долж­ны испытывать чувство умственной нечистоплотности других.

С Нателлой я больше общаться не буду, в чем-то это меня унижает.

 

22 октября

 

Вчера у Данилки был день рожденья. Ну я развернулась вовсю. Потому что было скучно. Там был один режиссер — Илья — очень хороший, я еще перед ним старалась. Нализалась порядком. Сегодня башка трещала, поспала днем полчасика, полегче стало.

В Москве мы с мамой были один раз в Доме кино. Там был просмотр двух фильмов — немецкого и французского. В немецком — кошмары, ужасы, сума­сшедшие, преступления. Сумасшедший на кровати дергается, поет: «глория, глория». На улице — красный свет светофора — машины стоят. Из одной вы­совывается рука с пистолетом. Выстрел. Зеленый свет. Все едут. Одна ма­шина стоит. Убили. Сумасшедший оказывается бандитом. Следит за каким- то доктором... всякие подвалы, сыщики, подлецы. Призраки. Скелеты. Другой фильм, французский. Туманный, нежный. Свадьба. Молодожены. Он рабо­тает на лодке. Она — хрупкая, светлая. Моросит дождь. Они обходят три стога сена — обычай. Медленно обходят, под руку. Потом она остается жить с ним на лодке. Лодка замызганная, старая. Всюду кошки. Она смотрит в шкаф, оттуда с визгом выскакивают чахоточные кошки. Ложатся спать — на кровати кошки. На этом мы с мамой ушли, она куда-то торопилась.

Вчера от Коро. Илья меня вдруг проводил до такси. Я не просила. Он дал мне два рубля. В такси шофер — женщина. Мы с ней поговорили. Она спро­сила: «вроде ты русская?» «Да, — говорю, — наполовину». Она говорит: «Рус­ская, а к евреям в гости ходишь». Я говорю: «по-моему, это не имеет значе­ния — какая национальность». Она говорит: «вообще-то не имеет, а в жизни имеет». Когда я выходила, она сказала: «счастливая, сейчас спать ляжешь, а мне до трех часов ночи ездить». Я пьяная была.

 

26 октября

 

Четыре дня я в каком-то полумертвом состоянии. Слишком много времени провожу в школе. Ездили на рентген. Дождь за окнами трамвая. Милка Савукина поет что-то. И вдруг какое-то чувство близости, что ли, с этими го­гочущими ребятами. И в той школе так было, но в той школе я вообще ребят любила. На днях мне сказали, что надо прочитать доклад о поэзии. Ну я при­думала — за десять минут обо всей поэзии от Пушкина до Ахмадулиной и об­ратно. Оказалось, поэзия тут ни при чем: надо рассказать о новостях литера­туры и искусства. Я-то, дурочка, настройку придумала: я спускаю с цепи коней моего безумия. Они носятся, тычась мордами в кости черепа. Узкие их тела мелькают в моих глазах. Спать хочу все время. Доконает меня эта школа. А, может, я вообще бездарность? [конец машинописи]

 

12 октября

 

Пишу сейчас что-то вроде дневника только на машинке. Но соскучилась по этой тетради.

Теперь часто вдруг что-то вспоминается. Например, еще летом вдруг ярко- ярко приснились цветы на базаре. С каплями на листьях. В руках, на прилавках.

Теперь у меня какое-то особое отношение к цветам. Люблю чахлые астры. Жалко их переломленные.

Или вот Тбилиси. Бочонок вина крутится в фонтане. Родник бьет из скалы. Села внизу сквозь теплый желтоватый воздух.

 

29 октября

 

Последний день моей жизни. Последняя авторучка, последняя бумага, чер­нила кончаются. Я убью себя бритвой. Мне не страшно. Мне страшно только от того, что даже сейчас я не могу быть самой собой. Я не знаю — кто я. Кру­жится Земля, заполненная трупами, ничего не изменится. Я умру. Я сойду в царство мертвых — тем лучше. Может быть, моя смерть докажет что-нибудь этим тупоголовым. Плевать на них. Жалко маму. Но, мама, не расстраивайся ради Бога. Там я буду думать только о тебе. Я все время буду с тобой, везде. Ты это переживешь.

Жалко, что больше не напишу стихов — я бы смогла. Но я — слабый человек, оказывается. Я не могу пробить тупость, мещан­ство и жестокость этих людей. Я честолюбива, если бы я не была честолю­бива, я бы осталась жить. Я бы придумала себе свой мир. Я не могу жить по законам этих людей. Меня все считают сумасшедшей. Я решила, никаких со­мнений. Жалко, что не увижу новых спектаклей. Ничего ни для кого не из­менится, бритву глубоко — и все. Есть что-то святое на земле. Есть... У меня в кармане не было двухкопеечной — я проверила. Но в то же время знала, что она появится и что Люся будет дома. Так и случилось. Я не против Советской власти. Но против гадов, которым на нее наплевать, но которые говорят от ее имени. И в этих строчках — не я. Я должна была позвонить Нателле, но не буду. Она мне все скажет, как надо и я раздумаю. Я ничего не боюсь. Моя жизнь в моей власти.

 

1 ноября

 

К сожалению, это был не последний день моей жизни. Совершила большую глупость — позвонила Нателле. Два месяца не звонила, стало плохо — тут как тут. Ну она предложила перевести меня в вечернюю. Ничего не вышло. Она мне объяснила за жизнь. Мне не понравилось. Она говорила: «у тебя прекрас­ная внешность и нормальная фигура, почему ты вызываешь в людях нена­висть? Всем, кроме мамы, на тебя в общем-то наплевать, почему они должны выслушивать от тебя гадости? Если в людях есть недостатки, то таким путем ты их все равно не изменишь». Я ей говорю, что была в Алахадзе в диком со­стоянии, переходный период и жар. Думаю об «Юродивом». Она говорит, что все равно должна сдерживаться, у Жени состояние еще хуже.

По логике она права, но что-то внутри не дает мне принять это. И вообще я жалею, что позвонила ей. Сандро был в школе. Нателла сказала: «из-за мамы, конечно, не из-за тебя». Завучиха ему все набрехала там, а Нателла всему верит. Она очень умная, страшно просто. Но, может, ее прямота меня раздражает?

Фрейд говорил, что все человеческие поступки — проявление инстинктов. Это так. Преодоление этого, стремление преодолеть это — тоже инстинкт, мо­ральная необходимость. Инстинкт более сложный, высокий. И даже в чем- то не здоровый. Но у меня такая потребность есть, хотя те инстинкты при­влекательнее. И все их все равно не изжить. В человеке слишком много животного физически и соответственно морального. Человек <этого> в себе не любит, презирает. Но от этого не отделаешься. Советская власть, разрушив капитализм, имела в виду и это. Но в общем, какая она есть сейчас, она не от­личается от других систем в моральном смысле.

Меня очень беспокоит то, что давно, дней 6 — нет Луны. Я прочла у Ре­марка, что Луну можно пить. Есть такой способ.

Еще хочу записать, что у меня была и остается какая-то болезнь что ли. Я все время думаю, смотря, например, на Луну, что такую же сейчас видит тот, кого я люблю. И так с каждой вещью: вот в эту комнату он входил, эту книгу читал.

Когда мы уезжали из Алахадзе, я сидела на грузовике, плакала, никто не видел. Сережа пожал мне руку. Грузовик поехал, я старалась, как можно дольше смотреть на море, и плакала. Рядом сидела Зина. Никто не видел. Это был конец моей первой любви.

 

12 ноября

 

Десятого, в пятницу, у нас были Сережа, Зина, Лида с Джороговым. Сережа приехал прямо с телевиденья — передавали отрывок из «Горя от ума». С Зи­ной мы помирились. Сережа сказал за меня тост. Он сказал: «я предлагаю тост за Лену, как за представителя детей». Мама, пьяная окончательно, крик­нула: «чтобы она пошла спать». «Нет, что вы, как за представителя детей, ко­торые вот-вот начнут действовать». Я глупо сказала: «скорей бы». Мама гнала меня спать настойчиво и упорно. Сережа спросил: «Что, Лене завтра надо в школу?» Я сказала, что нет. «Зачем тогда кричать?» Потом, когда уходили, он прощался со мной, снял шляпу и сказал: «спасибо Лена. Хорошо, что вам не надо было завтра в школу». И еще что-то. Я сухо ему сказала: «до сви­данья». Да, еще мама ему сказала, что у Лены есть стихи Жихарева. Ни с того ни с сего прочла ему вдруг две строчки из моего водевиля, он смеялся. Он за­гадывал по книге, спрашивал страницу и строчку и читал. Меня не спросил. Потом читал вслух Берковского, говорил про Яго. Что он может теперь его сыграть, что Яго режиссер и вся интрига — его розыгрыш. Потом мама рас­сказывала про «Карьеру Артура Уи» и спросила: «вы бы, Сережа, хотели бы сыграть Гитлера?» Он сказал: «да, хотел бы». Еще он говорил, что критика, который еще скажет, что Чацкий некрасив, он просто убьет дубиной. «Мне это надоело — все критики в один голос — какое достижение! Ему удалось стать некрасивым, ему удалось вытянуть нос. Здесь искусство смыкается с хирургией». Мама сказала: «в Ленинграде есть два гения — Берковский и Реизов». Сережа сказал: «кто такой Берковский — я знаю, а про Реизова не слышал». Мама сказала: «что вы, Сережа, Реизов — великий стендалист». А Джорогов сказал: «не стендалист, а скандалист». Сережа смеялся очень, на сцене он так не смеется. Зина не разрешила ему курить. Он попросил полси­гареты, мама ему дала. Он сказал, что сигарета с фильтром равна половине нормальной сигареты. Но выкурил ровно полсигареты. Я потом докурила.

 

22 ноября

 

Я поняла, что на людей надо смотреть так, как они сами на себя сморят в зеркало. Иной раз чурбан или дурнушка, а взглянешь, как они в зеркало смотрят, уколет. Должно казаться умное лицо или пикантное, а вдруг и я также? На себя лучше смотреть, как на тебя другие смотрят, не из зеркала.

Читаю Белого. Прочла «Гамлета». Очень глубокое, темное и прекрасное впечатление.

Странное сейчас состояние. От школы — ощущение бреда, как будто при­снилось в страшном сне. Временами ощущение полного своего ничтожества. Иногда, как будто холодные и теплые ветры столкнулись во мне, и столб воз­духа завертелся в душе.

Вдруг вспомнила, как в прошлом году Володин говорил о Берггольц. Я вся горела, а потом заплакала.

 

7 декабря

 

В день поэзии была в Доме писателей. Грустно и нудно выступали поэты, а потом в конце вдруг стали читать двое ребят из Дворца пионеров — Курочкина и Миша Гурвич. Хлопали им со страшной силой. Мне понравилось. В общем, я сама не знаю, как подошла к Грудининой и попросила разрешения почитать стихи. Она мне назначила день. Вот вчера я прихожу во Дворец. Держусь нахально. Она говорит: «вы ко мне?» Я говорю: «да». «Только отой­дем в сторонку». Мы отошли, и я ей прочла четыре или пять стихов. Она ска­зала: «несомненно, вы человек очень одаренный. Но я не знаю, будете ли вы работать. Вот была у меня одна такая, но она не хотела работать, очень та­лантливая, но я ничего не смогла с ней сделать. Я вас приму, но с одним ис­пытанием. Я вам к субботе почеркаю стихи, а к будущему четвергу вы их при­несете, если вы их исправите, я вас приму».

Ну потом мы все пошли в кабинет Ленина, стали разбирать стихи одного парня. Спорили. Про фашистов, про жизнь. Ну вообще. Все были против меня. Вдруг Наталья Иосифовна говорит: «вот у этой красивой девочки хо­рошие стихи. И мы из нее сделаем настоящего поэта». Ну, насчет красивой она загнула. Я стала читать стихи, ребятам, кажется, понравились. Гурвич сказал, что у меня образ «Я сама превращаюсь в церковь» потрясающий. Было много хороших слов. В общем, я должна к субботе переделать «Слова». Нужно работать. С Курочкиной я, кажется, подружусь, она любит вино. Господи, неужели из меня получится поэт?

 

14 декабря

 

Буду писать по порядку. Когда у нас был Сережа, он был лохматый, и Зина дала ему расческу. Он причесался, я видела, как один волос упал. Я почему- то загадала — если я его найду, то он полюбит меня. На следующий день я его случайно нашла. Глупо, конечно, мне кажется, что я больше не люблю Се­режу, но если бы меня сожгли на костре за то, чтобы он прожил на один год больше, я была бы счастлива.

Ну и еще. Я пила Луну. Это было нервно. Балкон еще был открыт. Я взяла стакан и в одной ночной рубашке вышла на балкон (босиком). На улице ни­кого не было. Холодно было ужасно. Луна была мутная. Она плыла в светлом круге. Тучи на небе были похожи на вскрытый желудок. Я поставила стакан с водой так, чтобы туда попадал свет Луны. И выпила. До сих пор чувствую вкус. Вода и немножко Луны.

Ну теперь последние события. Ну пришла в кружок. «Слова» не получи­лись. Один парень написал стихотворение «ответ битнику» — это мне. Там я названа какой-то птичкой. А сам парень что-то назидательно мне пропове­дует. По-моему, он на меня злился из-за того, что я ругала его стихи. Потом Наталья Иосифовна читала про Брюсова. Нас гоняли из комнаты в комнату. Потом Н. И. кого-то обложила, и нас водворили в комнату Ленина. Я пра­вильно истолковала «Конь-блед». Говорили про марксизм. Это — остановив­шаяся наука. После Ленина никто ничего не делал. И теперь основные поло­жения его опровергнуты. Н. И. рассказывала про ученого, который занимался инфузориями. Он сказал себе, представлю себе любую инфузорию, ну хотя бы с хвостом на лапе или с носом на затылке. Из этого вывод — все, что может представить себе человеческий мозг, существует на самом деле.

«Человеческий мозг может постигнуть только то, что может постигнуть человеческий мозг» — Ленин.

И еще неизвестно, что ждет человека после смерти. Может, остаются ка­кие-то формы мышления.

Ну потом мы вместе с Н. И. шли к автобусу. Она мне сказала, что из меня получится поэтесса такого типа, как Ахмадулина — чистая и мощная. И что у меня внешность поэтессы и взгляд тоже. Вот и все про Дворец.

Часа в три вдруг меня будит Динка и рассказывает, что Галя Агамирзян говорила, что Шура Пурцеладзе приносила в Театральный институт стихи какой-то девочки про Иисуса. Галя плакала две ночи. Мама спросила ее: «простите Иисус, шепчу». Она сказала: «откуда вы знаете?» Мама сказала: «это стихи Лены», там сидели Юрский и Шарко и, кажется, ей никто не по­верил. Ну еще она рассказывала, что Володя Володин очень покраснел, когда она сказала обо мне. Мама попросила у него таблицу для меня и рассказала, как меня мучают в школе. Тогда Володя сказал: «А почему бы ей не бросить школу, а только писать стихи. Будь что будет». И еще он говорил про закон сохранения энергии.

Мама еще мне рассказала про какой-то изотовский фильм. И что там есть кадр, когда я выхожу из воды. Мама говорит, что когда я появилась на экране, Сережа крикнул: «Ленка идет». А Зина толкнула его в бок.

Да, еще Ю. А. Хочет меня с кем-то познакомить. Я ей очень благодарна за книги.

 

30 декабря

 

Позавчера была на премьере «Фараонов». Спектакль смешной. Хорошо иг­рает Абрамов. Я была одета во все черное: футболка, панбархатная юбка и бусы — самодельные. В антракте мы с мамой ходили и трепались. Недалеко стоял Георгий Александрович, Такса и Леша Герман. Я поздоровалась и не­много поклонилась. Мы подошли к ним. Г. А. Сказал: «Лена похожа на япон­скую принцессу». Все подхалимы заулыбались сразу.

В школе очень плохо. Двойка в четверти по физике. Пожалуй, я виновата. Но она — гадина.

Вот и кончился 1962. Ну что — тревожное время для шарика, страны и для меня.

Вот основное: январь — сломала руку.

Январь — февраль: философия, тоска, смутно.

Выступление в ТЮЗе.

Переписка с Люсей. День рожденья — кошмар.

Поездки с Нателлой в Комарово июнь — июль

Алахадзе — август.

Кружок поэтов.

О белом времени июнь, июль. Время перевернутого времени. Бессонные ночи. Латынь, стихи. Разговоры с Нателлой.

Весь год ощущала, что мама чужая и приступы любви к ней (поцелуи в живот).

Андрей Белый.

Недавно была с Ю. А. в гостях у двух старушек. Им очень нравятся мои стихи. Пророчили славу. Чудесно добрые. Одна умная. Другая какая-то за­мкнутая, плохо слышит. Может казаться смешной, у меня ощущение траги­ческое. Ю. А. дала мне много книг. Не знаю, что бы я делала без нее.

Сейчас читала много стихов Ахматовой, Кирсанова, Белого и сборники поэзии.

В кружке с большинством паршивые отношения. Я сейчас живу как-то омерзительно спокойно. Без взрывов. Скучно со мной. Дай Бог в Новом году почувствовать хоть раз свежесть и силу. И еще чтоб стихи получались. На­чинается Новый год, у меня всегда тоскливое чувство, хоть я люблю елки, снег, хрустящие валенки и дымное небо.

Купили холодильник. Чувство к нему теплое.

Хочу себе доказать, что еще не кончилась. Напрасно, ты — несостоявший­ся выстрел.

 

1963

 

4 января

 

Сейчас вернее — 5 января, час ночи. Завтра уезжаю в Комарово. Были первого в гостя у Лаймы, второго — у Беньяш. Я читала стихи. У нее — хорошее лицо, умное и грустное. Мужественный бюст Ахматовой. Третьего — на дне рождения у Вовки.

Почему-то вдруг вспомнилось лето, как мы ездили на Рицу. Это было за день до приезда Зины. Кстати, у нас с ней сейчас хорошие отношения. Она меня даже поцеловала вчера — когда после Беньяш я была в театре. Мама по­том ушла к Агамирзянам, а я поехала домой с Дорониной и Басилашвили. Доронина — какая-то неземная, словно с Венеры, и все же знает все и пони­мает. Басилашвили — обыкновенный, спокойный, хороший парень. Ей, на­верное, все равно было за кого выходить замуж, все равно равного не найти. Она была после двух спектаклей «Горя», очень усталая.

Ну вот, о поездке на Рицу расхотелось писать. Чистая черно-зеленая вода. Холодная, вкусная. Ресторан на Голубом озере, вкусный шашлык с луком.

Вино. Дорога как иллюстрация к «Мцыри». Пицунда. Сосны как на эскизах Сезанна. Игорь и Лариса. Мы с Зиной собирали ежевику.

Табак. Жара. Синие горы. Как картинка на папиросной коробке, только лучше. Зина все время пела: «Давай-ка, ямщик, пошевеливай, трогай». Потом сказала: природа какая-то жирная, пряная.

Еще — как мы ночью купались. Холодное море, луна, дельфины.

Как мы с мамой, Зиной и Ванькой ходили в магазин армянский в Алахадзе. Через кукурузу, километров десять.

 

18 января

 

Вчера было 17. Больше я не верю в это число. Была в кружке. Я больше мол­чала. Вдруг Грудинина мне говорит: «знаешь, Лена, мне кажется, у тебя стихи не пойдут». Я говорю: «почему». Она говорит: чего-то не хватает. Я говорю: вы можете сказать это точно. Она говорит: нет, не могу, никто не может. А по­том я прочла «Нежность» и она сказала, что это ее обнадежило. Мне всю жизнь говорили комплименты, а если ругали, то люди, которых я не уважала и не любила. А теперь вот сказала Грудинина — она ведь поэт. Потом она еще до «Нежности» спросила: может, ты прозу пишешь? Но нужно верить в себя. Я не графоманка все-таки. «Верь в себя наперекор вселенной» Киплинг.

Потом на контрольной по рассеянности сделала одну ошибку, поставили двойку.

Мама вчера мне рассказала новое стихотворение Ахматовой. Приблизи­тельно: о себе уже не заплачу, со мной уже все ясно, но вся содрогаюсь, увидев золотую печать неудач и страданий на молодом челе.

Мама уехала. Жуткое одиночество. Горе тому, в ком растет пустыня.

Нужно приучить себя к неприятностям. Выработать иммунитет против похвал и обид.

 

23 января

 

Я заболела немножко ангиной. Господи, какая я идиотка и сволочь. Я вырож­даюсь стремительно и неотвратимо. Пишу плохие стихи, начисто бездарные. Ю.А. я благодарна, а говорю с ней эгоистично и идиотски.

Ничего не чувствую. Душа как рука в прошлом году после дня рожденья, колола руку авторучкой и не чувствовала.

Зачем я налево и направо читала свои бездарные стихи?

Во-первых, надо быть честнее, и надо снова стать дерзкой.

Из стихов у меня ничего не получится, я бездарна.

Человек, переходный вид животного. Людей надо жалеть, поэтому нельзя быть жестокой.

А слава? Тебе нужна слава среди животных? Она приносит разве только материальные блага и успокоение. Успокоение замедляет превращение че­ловека в более высший тип животного.

Людям, которые этого не понимают или которые понимают, но не в силах преодолеть соблазн (к последним, может быть, через пять минут буду при­надлежать я), нужно только понять, что люди в основе одинаковы, эмоции одинаковы, счастье для тебя то же, что для другого, так не все ли равно — у кого счастье.

Я — кретинка.

Я теперь вспоминаю по ощущениям. Сначала вспоминаю ощущение, по­том событие. Передать ощущение — самое трудное.

Вспомнила, как мы обедали у одной артистки в Москве. Она ждала нас с Товстоноговым, и все было очень вкусно. Шкафы, на шкафах керамика. Суп из щавеля, какие-то салаты, цыплята табака, вино, глясе. Мне стало сытно и тепло. Не хватало только острых ощущений. Тогда я ногой сняла туфли и по­ставила ноги на щекочущий толстый ковер.

Читала стихи Беньяш. Не знаю, понравилось ли ей. У нее живут еще две тетеньки. Странные. Статуэтка Ахматовой. Только лицо и ключицы. Муже­ственный нос с горбинкой, большой сжатый рот. Она похожа на украинку. Этот бюст Анна Андреевна сама подарила Беньяш.

Я читала дневник девочки Нины Костериной, погибшей на войне. Отец ее был арестован. Конечно, нельзя делать выводы о всем поколении, но они со­всем не задавали себе проклятых вопросов. И в девятом увлекались тем, чем мы в четвертом.

«Она стоит в черном у белой колонны и воображает себя Ахматовой». И они смеялись.

Сегодня придет Сандро, принесет стихи и рассказы. Из кружка уйду.

 

9 февраля

 

Умерла тетя Оля. Всю жизнь она была и вдруг нет.

Я плакала ужасно. Я смотрела «Столь долгое отсутствие» и тоже плакала, вдруг приходит Берта и говорит: «тетя Оля умерла».

Мне страшно стало. Когда умер дядя Нёма, я только тогда поняла, что та­кое смерть, а сейчас еще глубже. Берту жалко, но она уже спокойнее. Завтра похороны, но я не пойду. Страшно как! Была добрая, подстригала меня, и вот лежит сейчас где-то холодная. Дядя Рома искал могилу, нашел и себе заодно место купил. И это страшно. Она очень хотела жить.

 

12 февраля

 

Прочитала Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Грудинину я поняла, кажется. Она в основе своей добрый человек. Но уже не поэт. Я знаю, у нее бывают тяжелые минуты. О газетных стихах — она не понимает, что когда действи­тельно любят, не кричат. В любви к родине тоже целомудрие не мешает. И за­бываешь, что это такое — родина, за криками забываешь. И еще она создает себе ощущение, что она в центре жизни, что кружок этот «сливки».

Атомная бомба может упасть в любую минуту. Надо передумать все ос­новное. Чтобы не сомневаться ни в чем, когда она упадет. А может, сомне­ваться честнее?

Развиваю логику и ораторские способности. Сижу перед зеркалом и читаю себе доклады «О Греции», «Женщины в поэзии», «Происхождение религии», «Боги — как щит и копье».

Резкие смены настроения. Лгу самой себе (в малых, правда, дозах). Сегодня хоронят тетю Олю. У меня был и сейчас длится период молчания.

 

1 марта

 

Первый день весны. Сегодня по телевизору выступали Гурвич, Фридман, Лена Игнатова.

Наверно, в следующий понедельник 11 марта буду выступать в Союзе. Вмес­те с кружком. Вчера у нас в кружке был Гитович. Когда я шла во Дворец, передо мной все время шел человек в синих брюках и разодранном коричневом пальто. Странная походка. Потом оказалось, что это и есть Гитович. Ему понравились мои стихи, особенно «Серебряник». Сказал, если бы не плохие рифмы разнес бы их по всему Ленинграду. Читал стихи Коля Тиль. Странное впечатление. Мне очень понравились стихи Виктора Кривулина, ему мои, кажется, тоже.

 

5 марта

 

Сегодня была у Глеба Сергеевича Семенова. Ну сначала он сказал, что я че­ловек одаренный и сама это знаю. И если буду писать дальше не хуже, то на­учусь по-настоящему. Ну потом он говорил по строчкам.

Сказал, что надо идти сначала от земной детали, а потом куда угодно. Ему больше всего понравилось «Можно сделать слова» и «Я смеялась». Он сказал, что мне надо расширить темы.

Потом пришла Лена Кумпан. Она прочла мои стихи. Он ее спросил — ну что. Она сказала: пиши стихи.

Ну, в общем, он меня обо всем спрашивал. Сказал, что в объединение он меня возьмет, если мне будет не скучно. Сказал, чтоб я написала два-три и пришла к нему и мы обо всем с ним поговорим. Еще сказал, что мне будет не хватать ремесла. И что нужно тянуть школу. Потом, уже прощаясь, спросил, кто мои любимые поэты. Я назвала самых разных: Пастернака, Цветаеву, Ахматову, Ахмадулину и еще кого-то. Он сказал, что еще не все потеряно. Я спросила: а разве что-нибудь уже было потеряно. Потом он спросил, всегда ли я мрачная. Я сказала, что не всегда.

Еще он сказал, что со сверстниками я вряд ли дружу, не тот интеллект. Ну вообще у меня очень теплое чувство. А потом он очень сильно пожал мне руку и спросил: а вы придете? Я сказала: конечно, приду.

Приду-то я приду, но вот не пишется. Дни стали длинные монументаль­ные, как слоны.

 

20 марта

 

Мы тогда не выступали. Перенесли на апрель.

Сегодня я второй раз была у Глеба Сергеевича, он сказал, чтобы я пришла к нему в объединение в Пятилетку в пятницу, в восемь. Если понравится — останусь, не понравится — уйду. Он сказал, что помимо секции я могу к нему всегда придти со стихами или без них.

Стихи «Море», «Дьявол» ему понравились, он сказал, что нужно и в сти­хах и в жизни помнить, что ты поэт. Да, он еще сказал, что пока ему в моих стихах больше всего нравится интонация. Как нашептывание, набарматыва- ние, заклинание, как у ранней Цветаевой.

Еще он сказал, что нужно ритм, который слышишь сам, пытаться распо­ложить так, чтобы читатель услышал то, что ты слышишь, и чтоб это было мелодично. Ремесло.

1.  Идти от того, что видела, от точной детали, а там куда угодно.

2.  Делать ритм.

3.  Спираль. Нашептывание.

4.  Мешать жанры.

Отношения у нас стали хуже, но так всегда бывает.

Он сказал, что мне нужны друзья. И что он мне даст стихи Кати Квитковской, и если мне понравится, то я ей напишу.

Еще он сказал, что мне будет трудно лет в 17. И что в его жизни это был самый тяжелый период.

Вообще я стала спокойней. Это ужасно. Но мне все труднее сходиться с людьми. Мне становится легче говорить стихами, чем прозой. Написала «мне показалось я на корабле, который завтра отплывает в море».

 

22 марта

 

Сегодня была в объединении. Опоздала минут на 20. Я пошла в библиотеку и стала спрашивать. Никто не знал, где объединение. Какая-то тетка сказала: справок не даем, тем более бесплатно. В конце концов я нашла объединение.

Я вошла боком, отодвигая стулья. Глеб Сергеевич сказал: «это Лена Шварц. Я ее пригласил. Она будет у нас в объединении, если ей не будет скучно, просто потому что она намного младше вас».

Я сидела, подняв черный воротник, и изредка на всех посматривала. Все были взрослые. У одного парня стихи хорошие, под Пастернака (Феоктистов).

Потом дошли до меня. Глеб не хотел, чтоб я читала, но ребята настояли. Я кинула книжку на стол, пододвинула стул. Перед тем, как читать, посмот­рела на Глеба. Он не ожидал, что я на него посмотрю. У него было очень доб­рое лицо, и вообще ему стало немного страшно. Он очень хороший. Все эти ребята его жутко уважают, он на всех покрикивает. Ко мне он пока относится очень хорошо. Когда я прочитала, один парень сказал: здорово, но, может, мне послышалось.

От смущения я была развязной.

 

5 апреля

 

Вчера была во Дворце. Читала стихи. Они очень понравились одному молодому поэту В. Кривулину. Его стихи я считаю чуть ли не гениальными. Может быть, пойду с ним как-нибудь в Кафе поэтов. У него дома собираются молодые, принципиально не печатающиеся поэты. Меня он тоже приглашает. Он друг Бродского. Стихи у него чистые и грустные. Мишка Гурвич вообще выбрал путь легкий.

Сегодня пойду в объединение.

Позавчера вечером меня вдруг прорвало, и я написала много стихов. Кажется, есть хорошие.

 

6 апреля

 

Сегодня была в Кафе поэтов. Читала стихи. Все почему-то приходили в ди­кий восторг. Где-то в Ленинграде есть подпольное издательство. Издаются книги молодых поэтов. Мне предложили сделать свою книгу. Предложил Гриша Ковалев, меня он назвал гениальной.

Наконец-то у меня, кажется, есть друзья. Первый, конечно, Витя. Он пе­реписал мне несколько стихов. Потом я познакомилась с Сережей и Женей — очень хорошие ребята и поэты тоже. Кажется, я с ними подружусь. Стихи мои им понравились, мне их тоже. Да, у меня сейчас книжка Лены Кумпан, тоже подпольная.

Да, там в кафе выступали Бродский и Бобышев. Мое любимое Витино сти­хотворение «Памяти Мандельштама».

 

24 апреля

 

У меня 24 апреля — праздник. В этот день Блок написал «Незнакомку». Не­давно я была с Витей и Женей Феоктистовым у дома Блока на Пряжке. Были сумерки. Он жил во дворе, прошли под аркой — он проходил. Парадная — пе­тербургская, лампочка на шнуре висит. Огромное двойное дерево прямо пе­ред окнами. Живут там сейчас какие-то буржуа.

Сегодня ждала Лену Игнатову, купила вино. Она почему-то не пришла. Второй раз праздную этот день.

Я подружилась с Витей и Женей. Мы с ними два раза гуляли по городу. Первый раз не было занятий у Семенова, мы пошли по Пряжке, зашли в си­нагогу, было душно, вечер, мы вышли на площадь Труда. Я позвонила Юлии Александровне, и мы пошли к ней. Витька читал стихи. Ю.А. очень они по­нравились. Витьке она дала какие-то книжки о Тютчеве и Ницше. Женька молчал все время. Ребятам Ю.А. тоже очень понравилась. В субботу мы пой­дем к ней опять. Я вела себя не слишком.

Второй раз мы гуляли по ЦПКиО, в Кафе поэтов ничего интересного не было, мы сели на 46, слезли у Каменного острова и прошли через сад к Савушкиной. Ребята очень хорошие и умные. Может быть, подружусь.

Витя читал стихи Жени Пазухина. Очень здорово и очень близко мне. Я Пазухину тоже свои стихи читала, он сказал — мне стыдно того, что я на­писал, после этих стихов.

Сейчас ничего не пишу. Звонила Люсе. Корогодский чуть не умер, при­коснулся к сильному току, если бы он умер, я бы себя убила.

 

30 апреля

 

В Семеновском объединении моего обсуждения не было, потому что пришел какой-то стукач из партбюро и просил написать стихи о работниках торговли. Потом заставил всех читать стихи. Все ему читали идейные плохие стихи. Он сказал: я хочу от вас слышать больше пафосных стихов и конкретных. Глеб не выдержал: то есть конкретных и абстрактно-пафосных? — а тот говорит: абстрактное — это сейчас модно. Ему стали объяснять, он все равно ничего не понял. Я гоготала как помешанная.

Потом Лена Кумпан мне написала записку, чтоб я ей звонила. Я ей сказала, что мне жутко нравятся ее стихи. Она читала поэму «Моя погода». Потрясающе. Потом, когда уходили, мне стало жутко тоскливо, это было последнее занятие в этом году. Глеб мне сказал: приходи ко мне со стихами. И оттого, что мне этого жутко хотелось, я сказала — у меня, наверно, стихов не будет, наверно, я не приду. А он сказал: если не будет, не приходи. Потом я подошла и попрощалась, он сказал: если будут стихи, все-таки приходи, и без стихов приходи.

Вчера мы с Витей и Женей Феоктистовым и Пазухиным были у Ю.А. У меня было жуткое настроение, хамила Вите. Женька Пазухин всюду вно­сит атмосферу страшного беспокойства. Я вчера мучилась и не могла уснуть. Я вообще сейчас попала в атмосферу больных самолюбий и безнадежности.

Беспокойно и больно внутри. По-прежнему пишу плохие стихи. Глав­ное — писать.

 

3 мая

 

Сегодня мы были в гостях у Гали Гампер. Глеб Сергеевич читал свои стихи. Я плакала. Это потрясающие стихи. Потом я сказала Феоктистову, что Глеба

Сергеевича я люблю. А теперь у меня это прошло. Женька написал и посвя­тил мне стихи. Я сейчас писать не могу. Глеб Сергеевич хорошо со мной раз­говаривал, неужели я второй раз так идиотски безнадежно влюбилась.

 

1 июня

 

Кончился май — «мой» месяц.

К экзаменам по математике не допустили. Вчера мне позвонила Наташа Горбаневская. Она сказала, что случайно прочла у Никольской мои стихи и хочет со мной поговорить. Я ее пригласила к себе. Минут через двадцать она придет. Про Наташу мне рассказывал Витя Кривулин, что она очень извест­ная московская поэтесса, и многими она котируется (не мое слово) выше Ахмадулиной.

 

7 июня

 

Я больна. Уже около месяца состояние апатии. Болит голова. Мысли горячие, несвязные и разбросанные. Ничто не трогает. Какая-то странная болезнь уже три лета подряд. Ничего не пишется, забыла, как это. Сегодня была с Ната­шей на Мойке (у Пушкина) и в Петропавловской крепости. Мы забрались на Зотов бастион. Трава, камни, прямо рядом собор, а дальше впереди прямо над травой, растет из нее Адмиралтейство и Зимний. Наташа читала Брод­ского «Рождественский романс», «ночной кораблик негасимый». Он — вели­кий поэт, по-настоящему. Было больно слушать эти строки и смотреть на ко­раблик, плавающий над городом.

Я больна. Должно быть, скоро умру. В Петропавловке, в соборе видели гробницы царей. Стало страшно. До костей. Бежать некуда. У мамы (она го­ворит та) болит почка. Год назад я, сильно на нее разозлившись, ударила ее. Она целый год мучает меня, говоря все время об этом. Пристает ко мне с эк­заменами, говорит, что я бездарность. А мне это сейчас, когда у меня все плохо, ни к чему. Ю.А. в меня верит. Спасибо ей.

 

12 июня

 

Провожала Наташу. Познакомилась со Славинским. Мы с ним ждали кого- то на лестнице. Было полутемно и от сигарет душно. Он, кажется, очень хо­роший парень.

Я вышла из состояния полумертвости, и теперь я, вроде бы, ничего. Мама поехала в Москву (просить разрешения на Брехта) и повезла мои стихи. Беньяш очень нравятся мои стихи. Она сказала, что они очень своеобраз­ные и талантливые. Когда я уходила, она поцеловала меня в волосы и сказала: главное, пиши, Лена.

Экзамены сдала. Устный на пять, письменный на три. Юлии Александров­не очень плохо, ума не приложу, как ей помочь.

 

21 июня

 

У меня два раза был Слава Славинский. Первый раз все было очень хорошо. Я была в совершенно диком состоянии. Мне показалось вдруг, что он дьявол, я спросила, нет ли у него копыт. Он снял ботинок, копыт у него не было. Мы поговорили. Он сказал, что я могу сказать ему все, потому что он может ска­зать все. Второй раз все было хуже. Он показался мне человеком, который думает, что знает, сколько в человеке лошадиных сил.

Я пишу очень плохие стихи. Почти не пишу. Забыла, как это делается. Меня сейчас по форме не устраивают почти никакие стихи. Кроме неко­торых стихов Мандельштама, Цветаевой, Бродского и, пожалуй, Пастернака.

Я не буду писать месяц-два. Может быть, нечто созреет внутри меня неза­висимо от сознания. Попробую.

Если у меня не будет до весны стихов — зарежусь. Даже если будет проза. Ю.А. очень хвалила мою прозу.

Раньше мне очень нравилась статья Вознесенского «Люблю Лорку». Те­перь поняла, что написать то, что он написал — ничего не написать. Что-то ужасно захотелось написать о Наташе Горбаневской. Она, когда вошла, смутилась. Я тоже. Она стала говорить. Говорила мед­ленно. «Вы моя надежда. Славинский сказал, что вот есть стихи 15-летней девочки, такие, что дай Бог двадцатилетней. Я прочла только потому, что мне было интересно, что вообще может написать 15-летняя девочка. Я в стихах этих увидела что-то такое настоящее, что безразлично становится, сколько вам лет». У нее был взгляд не в человека, в себя. От этого, когда она сквозь стекла очков смотрела на тебя, становилось больно.

Не знаю отчего, оттого, наверно, что разные мы люди, я закрылась на все створки. И молчала все время. Часто было не о чем говорить. Хорошо гово­рили только раз. Был вечер, очень сизый. Я сказала ей: в меня влюбился па­рень. Взрослый. Я его не люблю. Что мне делать? Она сказала: советов давать не могу, потому что в меня никто не влюблялся. Она рассказала мне (благо­дарна ей за это) о своей последней несправедливой и неразделенной влюб­ленности. Ленинград она, москвичка, лучше меня знает. Показала мне в Пет­ропавловке бастион. Не думала, что привязана к ней. Злилась только один раз. Теперь вот скучаю. Поеду в Москву, зайду к ней.

 

29—30 июня

 

Почему я не умею плакать?

Я одинока. Страшно. Всем плевать на меня. Написала «Цыгане». Не нра­вится. Хрущев обругал Некрасова.

 

24 июля

 

Приехал Феоктистов. Своими телефонными разговорами он довел меня до белого каления. Он какой-то странный приехал. Не хочет никого видеть. Вчера ночевал у Ю.А. Сегодня у Витьки.

На даче было хорошо. Я тоже не хочу никого видеть, т. е. понимаю, как это было бы хорошо, но не могу.

Хожу на кинофестиваль. Может быть, попаду на «Леопард» и «Восемь с половиной» Феллини.

Почему я всегда чувствую внутри иначе, чем говорю или пишу в дневнике. Уехать бы к морю. Жить в маленькой тесной комнатке и месяц никого не видеть. Никому не писать, ни с кем не разговаривать.

 

25 июля

 

Вчера у меня были Феоктистов, Витя, Борис. Было очень плохо. Борис оби­делся и ушел. Я читала стихи, свои и Цветаевские, одно Горбаневской.

Я говорила про взгляд и про мысли. Что мысли тогда были бы по-настоя­щему выстраданными, если бы мышление причиняло боль.

Потом я говорила гадости.

Борис мне сказал, что я хорошо читаю стихи, как Бродский в чем-то. Потому что уже не слышишь слов, только ярчайшие, слышишь то, что за словами.

Зря я помирилась со Славинским, в одиночестве есть благородство. При­ехала Горбаневская. Ахматова говорила, что ей было бы интересно погово­рить со мной.

 

9 августа

 

С походом получилось все неважно, в смысле — с Зоей, зато — костер и палатка.

Второго была у Глеба Сергеевича. У меня, по-моему, был небольшой сол­нечный удар, и я была не в себе. Я при нем всегда была зажата, а теперь разжа­лась, он спросил, нет ли во мне цыганской крови. Я хамила (Феоктистову), ку­рила. Г.С. спросил — знаешь, что было с Томом Сойером, когда он накурился? Спросил, почему я не звонила. Дал мне статью Цветаевой «Пленный дух».

Я написала хорошие стихи, и вообще у меня сейчас предчувствие счастья. Такое ощущение жизни, что и беда — радость, в беду мне как в шторм, в волны. Я сегодня ехала в электричке — навстречу людям, стихам. И все бу­дущие люди меня встречали, не на вокзале, все равно я летела навстречу им.

 

10 августа

 

Была сегодня у А.А. Ахматовой.

Я думала, что она святая, великая. Она — дура, захваленная. Кроме себя ничего не видит. Лицо противное, только нос хороший.

Про мои стихи, посвященные ей, сказала — почему вы мне принесли такие злые стихи? Почему за меня не надо молиться? За меня все молятся... — я ей пыталась объяснить, что, наоборот, я же молюсь за Вас, но она не слушала. Она заведомо знала все, что я скажу, ей, бедненькой, было скучно. Меня она даже не слушала, я встала и ушла. Очень расстроилась, потому что я в нее очень верила.

Ю.А. говорит, что ее раздражила статья о Цветаевой. Ахматова сказала, что Цветаевой не хватало вкуса. И жизнь, и стихи — все у нее проще, легче, чем у М.И. Как Цветаева буду. Была б она жива, она бы поняла меня. Ах­матова чем-то похожа на Грудинину, только в сказанном (изреченном) не сомневается.

 

14 августа

 

Сейчас пишу о Савонароле. Первый вариант понравился Вите и Ю.А., переде­лала конец «Цезаря». У меня появилась жажда дыхания, выдышаться в стихах. Для этого не парная, а чередующаяся рифма. Две строчки — вдох, две — выдох.

 

21 августа

 

Завтра у меня будет повторный экзамен. Не сдам — будет очень плохо.

Была сегодня у Г.С. Читала «Цезаря» и из «Савонаролы». Я довольно не­вежливо спросила — знает ли он, кто такой Савонарола. Он обиделся и осо­бым тоном — знаю. И кто такой Цезарь тоже знаю. Я сказала — еще бы. Он сказал, что эти стихи ему нравятся меньше, что «Забор» ему в сто раз милее. Что там он может узнать какую-то мою черточку, что там, бормотанье, уход в себя и вдруг опомнилась. И что вообще надо писать о себе, о том, что вокруг. Он спросил, есть ли у меня дневник. Еще он сказал — не знаю, может, я не прав, может, ты Шекспиром станешь, тебя же тянет в драматургию.

Я поняла, что он все помнит и что я ему небезразлична. О том, как я у него была, он рассказал Лене, оказывается, он сам сказал, что дал мне папиросу, она его ругала, но он с ней не согласился — потому что человек должен быть самим собой.

Господи, хоть бы завтра сдать!

 

22 августа

 

Сдала. Долго не говорили. Волновалась очень. Сейчас реакция. Все как во сне.

Господи. У меня, вроде, и стихи есть, и проза хорошая, а в дневнике все так убого, как будто по обязанности сюда вписываю.

Позвонила Лена Игнатова. Походили с ней по городу. Стихи у нее все лучше и лучше. Но все равно я в ней узнаю себя — прошлую, по темам. Мы очень все равно разные. Я в нее верю. Она ездила с дворцовскими ребятами на юг. Она говорит, что они все время говорят обо мне.

 

28 августа

 

Мне бы меч сейчас — и врезаться в коней, людей, в дым, кровь — и пусть все кончится пытками или холодной сталью.

Ни о чем не думаю, только где-то в глубине отлеживается «Фауст». Валь­пургиевы ночи в черепе — я их предчувствую.

 

31 августа

 

Сегодня день смерти Марины Цветаевой. Все остальное неважно.

 

5 сентября

 

Сейчас гуляли с Андреем и Ниной Цинкович по Черной речке. Вдруг видим толпу — утопленница. Желтая, синяя. Гогочущие парни. Ужас — над зеленой грязью, над черной улицей. Она лежит как в полете и кулак у глаз — будто плачет. Восковая, великая, жалкая. Страшно. Лежит и все, ничего не видит, не слышит. Лучшая смерть — на костре. Но все равно. Нет бога. Все бессмыс­ленно. Жутко.

 

7 сентября

 

Отучилась неделю — слава Богу. Две пятерки. Может, напишу стихи об осени — я ее сейчас иначе чувствую.

По-моему, самое важное чувство для художника — это не иметь чувства масштаба. Сбрасывание традиционных мер, пространство должно быть ин­стинктивным, в крови.

 

8 сентября

 

Люцифер — отринутый ангел. Если принять за исходное, что зло необходимо (на этом все построено Богом), то дьяволу дано было самое страшное, самое трудное — быть олицетворением зла, отвечать за него, чтобы не переводилось. Дьявола рвут на части все эти противоречия — радость за каждого добытого грешника, скорбь за него. Лицедейство — и страх — действительно стать злом. Дьявол — самый святой мученик.

У Гете он самый примитивный, в этом смысле. У Марло он плачется по раю. Знает ли Дьявол, что зло внушено ему свыше и что миссия его священна? Я думаю — знает, это и есть та страшная тайна, тот моральный ад, в который ввергнут Дьявол.

Гете, конечно, читал Марло, его «Фауст» — слияние народного и Марло. Главное доказательство, что Дьявол знает, то, что Бог, отринув его, дал ему силу.

Тогда люди — от них ничего не зависит — просто марионетки. Зазнав­шиеся праведники смешны, так же как довольный собою грешник. Фауст вы­рывается из предначертанного, и этим велик. Захотелось поставить «Фауста».

 

10 сентября

 

Голова болит. Устала я. У меня теперь к музыке очень жадное чувство, я ее животом хочу, а не ушами, не головой.

Недавно слышала 4-й концерт Паганини для скрипки с оркестром. Там за­бывающая скрипка, старается забыть, весело, весело — и все время помнит.

 

15 сентября

 

Сегодня гроза. Только странная какая-то. Весь день было ясно. Небо было голубое, но как-то болезненно-голубое, что-то ядовитое светилось весь день над голубым. И вдруг понеслись очень быстро огромные, белые, вещные (ве­щественные) облака. Казалось — возьмешь их в руки и тяжело будет.

А потом белые унеслись или посинели, а потом пошли уже почти черные рваные тучи. В 8 часов темно как ночью, ворчит гром. Вдруг вспыхнула ог­ромная красная молния, лапа мясника багровая, и холодно в сердце.

Я хочу написать сейчас то, что никому никогда не скажу. (Болтливость моя меня мучает, но всю жизнь из меня все просится, рвется — ничего не могу замолчать.) Я — единственная на земле, кто знает это про дьявола. Не знаю, почему это сказали мне.

Я не знаю «Бога», не узнаю. Знаю руку Его под кожей на сердце моем. Многое, что приписывалось дьяволу, Его, на самом деле. Он не пресен, не скучен, он мудр. «Пути Господни неисповедимы» — так верить будто дышать горным разреженным воздухом. Я никогда не буду молиться, не хочу просить у Него, не поэтому — верю. И жизни загробной нет, а все равно Он есть, не в человеческом облике, но душу Его, вернее часть — ту, что сопричастна лю­дям, можно увидеть в образе человека (символа). Я иногда вижу Его немного рассеянный взгляд, жаркая кожа, белая борода, жестокость в сердце Его, в выражении глаз — мудрость — от абстрактно-рассеянной до цепкой вдруг, снисходящей к кому-то.

Меня всегда тянуло верить, но я думала — трусость это, верить чтобы — отважной быть нужно, сомнение у стен души его стоит. И страх. И одино­кость. Я верю.

 

9 октября

 

Прочла вчера Кафку. Человека вдруг арестовывают, начинается процесс, аре­стовали штатские, и вначале ему все смешно и странно, его никуда не зовут, он сам каким-то образом, адвокаты, бессмысленно, постепенно. Это втяги­вает, втягивает, он бросает работу, его судит нижний суд. Однажды он вошел в собор, увидел проповедника, входящего на амвон, и хотел уйти, но тот по­звал его. Он сказал: Человек приходит к дверям, за которыми двери и еще двери, а за ними Закон. Он приходит и просит привратника пропустить его, привратник не пускает, но принимает подарки, чтобы человек не подумал, что он чем-то пренебрегает. Перед смертью человек вдруг спрашивает его: почему я пришел сюда? Привратник отвечает: это твой вход, единственный, сюда мог придти только ты.

Но привратнику еще хуже, чем человеку, он мучается от того же, но он стоит спиной к двери и не видит света за ней. И вот к этому Иосифу К. при­ходят два человека, он идет с ними, они вцепились в него мертвой хваткой. К ним подходит полицейский, Иосиф К. хватает их за руки, они подходят к каменоломне, кладут его голову на камень и начинают передавать из рук в руки нож, по закону Иосиф должен выхватить его и убить себя. Но он не делает этого. В последний момент он увидел, как из окна дома к нему протя­гивает руки какой-то человек. Кто это? Кто-то один или это все?

И тут горло его сдавливают пальцы, в сердце втыкают нож и поворачи­вают его два раза. — Как пес, — сказал один из них. Как будто стыд мог пере­жить его.

Господи, как меня мучает эта книга.

 

10 октября

 

Вчера была у Глеба Сергеевича.

Прочла «Сад». Он сказал: опять очень хорошие стихи. Потом еще: что нель­зя так жить, как я живу, и надо за меня взяться всем коллективно, во главе с Леной Кумпан.

С Леной я вчера разговаривала по телефону, мы договорились сегодня встретиться.

Глеб сказал, что как-нибудь мы с ним пойдем к Хмельницкой. Встретились с Леной в Летнем саду. Почитали друг другу стихи. Она сказа­ла — я не хочу о них говорить, а хочу их слушать. Вы, наверное, все-таки очень талантливый человек. Мы все время молчали. Все было плохо. И мне было плохо.

 

12 октября

 

Наташа Горбаневская жила у меня несколько дней. Вчера уехала. С ней мне ужасно трудно. С Глебом все кончилось. Я ему не позвонила, он-то, конечно, и не подумает. Теперь опять одна, со всеми поругалась и поссорилась.

Глеб спросил меня: почему я никогда не смотрю в глаза, не скрываю ли я что-нибудь? Я сказала, что не могу, что мне больно смотреть в глаза. Глеб спросил меня: люблю ли я кого-нибудь. Я сказала — никого. Потом сказала: маму. Он сказал: я с тобой разговариваю как со взрослым человеком. Я ска­зала — никого не люблю я. Не знаю — хорошо все или плохо.

 

13 октября

 

Я поняла что-то, что я называю «я», это, собственно, мозг мой. Но все во мне на самом деле зависит от всего другого. Природа познаваема настолько, на­сколько тело познаваемо мозгом. Совсем я сейчас одинока. Надо держаться. Что-то есть во мне дешевое, внешнее, особенно, когда в меня и мне не верят.

Пусть глупо, пусть по-институтски, я останусь, наверно, девственной — только это может сохранить в человеке чистоту. Прочел бы кто — подумал бы — девичья блажь. Но это твердо, на всю жизнь — она будет короткой, на­верно. Жить как Жанна д'Арк, Иисус.

Бродский в последних стихах кокетничает. В нем нет потенциала страда­ния и пережитого страдания нет.

Много я пережила. Вспоминаю сейчас, потому что кончилось что-то. Башку углем проломили, бритву проглотила, в Кавголово — человек 15 ху­лиганов чуть не изнасиловали, школа — но ерунда это все. Самые страшные муки — это внутренние — это трудней. А следствия их машинальны, когда я бросалась под машину — это было как исполнение приговора.

 

20 октября

 

Наташа прислала письмо. Такие мы чужие с ней, такие недоверчивые, и вдруг сделалась родной. При ней я молчу, потому что не могу говорить так, как я привыкла, и от этого чувствую себя идиоткой. Она пишет, что стихи ей очень понравились. «Не пей — это может загубить любую силу. Одно утешает, что у тебя на это нет денег. А из всего остального ты выберешься».

 

31 октября

 

Сегодня выпал снег. Утром, как в детстве, Берта разбудила меня — снег. Было хорошо. Снился до этого сон, иду на лыжах, справа красноватая, страшная в полнеба луна, а на ней башня, голубая деревянная, и, как флаг, месяц.

Сегодня была в объединении. Глеба теперь там не будет, ребята просто так собираются. Были Кушнер и Горбовский. Им понравились мои стихи. Кушнер попросил прочитать еще раз «Сад». Горбовский был пьяный в стельку, читал стихи, потом сказал Шевелеву, что мои стихи ему ужасно понравились. Он странный — юродивый, чуткий, чистый и настоящий, кажется. Раньше если бы так было, я бы радовалась. А сейчас плохо почему-то. И все стихи мои никуда не годятся.

 

17 ноября

 

Сегодня мне 15 с половиной лет. Берта в больнице, сегодня я была у нее, ухо­дить было очень тоскливо.

Вчера я записалась на магнитофоне. У одного приятеля Женьки. Он живет в деревянном доме на Каменном, вокруг кусты и деревья. Шел дождь. И даже была гроза. Воздух вдруг делался лиловым, а потом опять серым. В комнате было холодно, в окна стучал дождь. Я читала стихи и все время забывала их.

Потом включили, чтобы послушать, голос худой нервный, будто без кожи. Прямо под сердце. Время уходит, я ведь не верила, что буду взрослой.

 

19 ноября

 

Бромлей была знакома с Цветаевой! У нее есть письма Марины. Мама ска­зала, что мы к ней зайдем как-нибудь.

Была у Глеба Сергеевича. 100:0 в его пользу. Меня он укротил, и ведет себя так, словно я — посаженный в клетку тигренок, а он изредка просовывает мне сквозь прутья куски мяса. А чтобы не избаловалась, лениво бьет меня плеткой по смирной морде. «Кто, — говорит он, помахивая хлыстом и все же отодви­гаясь подальше, — кто забил тебе голову, что ты гений, прости меня, я так не думаю. Ты ничего не сделала за эти 8 месяцев. Ты ходишь, читаешь, все оха­ют — какой гениальный ребенок, вундеркинд! Похлопаем Лене Шварц». Но тут он умилостивился и сунул в мою слишком зубастую пасть такой кусочек: у меня за тебя болит душа. Потому что ты по-настоящему одаренный человек и носишь в себе Бога, который называется Поэтом и т. д., но тут я оскалилась и стала ему говорить, что все его ребята, кроме Лены, относятся ко мне как к детенышу, особенно Халупович. А он сказал: «Халупович тебе смертельно завидует». Снова сокрушался, что меня бить некому, что он бы за меня взялся, да жаль, он ремня не носит. А потом я уходила. Попрощалась, а он не слышал: почему это ты не прощаешься? Следующий раз, — говорит, — обязательно одену ремень. Еще много ругался, что мало пишу и что если мне осталось два года, как я говорю, то ничего не успею. Потом он пригласил меня на следую­щей неделе к Тамаре Юрьевне Хмельницкой. Там будет Лена. Он сказал — там будут две Лены. Я не поняла и спросила — а кто вторая? Он засмеялся и хлопнул меня по голове какой-то книжкой. Спросил, почему я не звонила Лене. И в форме приказа посоветовал мне позвонить. А в общем, черт с ним, там видно будет, постараюсь все-таки перегрызть прутья. Хотя это трудно.

 

21 ноября

 

Снег, когда идешь по улице, завешивает со всех сторон, и очень холодно и оди­ноко. Тусклые автобусы, желтые газеты, мокрые пальто. Вся эта Глебова про­филактика мне во вред только — зря старается. Нужно верить в себя и себе.

Додик — очень хороший и умный, и настоящий, но мы с ним слишком раз­ные люди, чтобы подружиться. И слишком хорошо оба друг к другу относимся.

Стихов нет, и в этом смысле Глеб прав, но неужели он не понимает, что мне-то это тяжелей, чем ему в сто раз.

Витька — собака, достал книгу «Савонарола и его время» и не может позвонить.

Ходила я сегодня сдавать зачет по алгебре. Эта сука, гадина (я несправед­лива, конечно) ничего мне не поставила, придется идти к ней еще раз, а я не смогу в следующие зачетные дни, потому что буду сидеть дома и ждать, когда мне позвонит Глеб. Два дня подряд голова раскалывалась и ныла. Я грызла стенку. Вдруг к стихам? Холодно, сонно. Завтра к Нике, надо зубрить.

Глеб сказал — чудес не бывает. Ты не успеешь за два года. Это было бы чудо. Чудес не бывает.

Я докажу ему, что бывают. Мне уж меньше, чем два года осталось. Это до­говор, сделка — два года — на пытки и стихи. Дьявол — часть души Бога. Я не знаю, кого просить мне, да и просить или не просить, может уже поздно и все решено, чтоб помогали мне небо и реки, как раньше деревья, и воздух, и звезды.

 

22 ноября

 

Сегодня убили Кеннеди. Значит, завтра будет война. Страшно, когда уми­рают вожди, вдруг становишься маленьким и бессильным. Страшно вдруг стало. Если б речь шла о моей смерти, ерунда, а тут... недаром день сегодня какой-то странный, грустный, тоскливый.

Я пробовала писать о Савонароле, не получилось. Мне казалось, что души мертвых летают вокруг. Треск черных крыльев. Прижаться бы к маме или к Глебу и будь что будет. По радио играют «Реквием». Уже не так страшно. Берте сегодня делали операцию — все в порядке.

Еще сегодня утром он ничего не знал.

Стихов у меня уже никогда не будет. Раз я ничего не могу, значит скоро смерть.

 

29 ноября

Какое длинное время. Все так же, все так же. Неделю назад убили Кеннеди, а кажется будто век.

Я стала совершенно невыносимой — глупой и самодовольной, и самое страшное — слабой. Обещал позвонить где-то «в середине недели» Глеб, се­годня уже пятница. Может, сегодня? Если нет, то все кончено, посыплю па­мять солью. Стихи будут скоро или никогда. Сегодня придут Витька с Левой и чекушкой, а мне хочется быть одной. Скучаю по Ирке. Звонила ей в Москву. Может, она приедет. Берта все еще в больнице. Феоктистова с треском от­шила. Додик очень трогательно относится ко мне, он менее всех эгоистичен.

Сейчас очень интересуюсь серединой и второй половиной 19 века (Гри­горьев, Добролюбов, Станкевич, Некрасов).

Если с Глебом все кончено, то мне надо что-то менять. Бросить школу? Уехать?

 

30 ноября

 

Через 15 минут наступит зима. Я буду писать в дневник теперь только правду. Не ту само собой разумеющуюся правду внешних событий, но правду внут­реннюю, подложечную, правду едва мелькнувших мыслей и истинных по­буждений, в которых очень часто мы не отдаем себе отчет. По Хлебникову: «смотришь на себя как на небо», записывать восходы и заходы духа. Меня больше влекут космические пространства души, чувствовать их величие и до­гадываться о предназначении можно, но познать их труднее всего на свете. Я попытаюсь. Впрочем, назавтра я могу позабыть это, да и сейчас мне это вряд ли удается, потому что я не совсем здорова. Ну, только буду смотреть на себя не как в зеркало, т.е. взглядом обратным моему же на другого.

Все началось с книги «Савонарола и его время». Ее мне вчера принесли Левка, Витька, Жорка и привели с собой препротивную парочку, все похабно острили и пили довольно много. Жорка влюбился в меня. Это плохо и для него и для меня. Но дело не в этом. Когда я впервые услышала имя Савона­ролы, я почувствовала, что оно мне не чужое, как будто я была знакома с ним. Я стала лихорадочно искать все, что связано с ним — везде — и даже сама пи­сала о нем, почти ничего не зная. И вот книга. Я села за нее с утра, с утра же я ходила по комнатам, доводя маму до визга его проповедями. Вдруг такое чувство, будто я в светлом чистом огне и лечу куда-то. Даже задавать во­прос — есть ли Бог? — казалось мне кощунством, я была уверена, что есть, я была вся как в огне, лицо горело.

Если б тогда позвонил Глеб, я б сказала, что не могу пойти к Хмельницкой. Я решила замкнуться внешне и внутренне. Глеб нужен был мне как прибе­жище, как опора — сама не знаю почему. А тут мне не было страшно — по­тому, что есть Бог. И кроме Него, вне Его ничего нет. Единственное, что вы­зывало во мне сомнение — это смирение. Оно от дьявола. Но дьявол (то, что мы так называем) темная часть Бога, т.е. тоже Бог. Но тогда я подумала, что если я, столь далекая с рождения от смирения в любом его виде, вдруг ста­новлюсь смиренной, не есть ли это бунт против дьявола. Против Бога. Про­тив себя же. Но вдруг в голове стало легко и рассеянно, будто там лимонад. Мне вдруг стало весело. И пусть.

О Савонароле. Я могу сказать о нем то, что он сказал о Боге: «жажду мою говорить о Нем можно сравнить только с огнем, зажженным в душе моей и костях моих».

Удивительно в этом человеке актерство, т.е. желание писать, которое я, по­жалуй, несправедливо называю так. Его талант как писателя принес пользу, он и писал потому, но он был бы выше и целомудренней, если б молчал. Но это выше сил человеческих.

Цветаева — вдруг была Савонаролой, вдруг бабой. Не эта ли участь и меня ждет? Во мне предчувствие вдохновения и легкости стиха, и от этого эти ле­нивые строчки.

Надежда, Вера. Безверие и легкомыслие мучают меня. Я страдаю и через минуту забываю об этом.

В Бога я верю, вопрос в том — в какого и как. Собственно, в какого, мне нужно знать только для того, чтобы понять — как.

Все это легкомысленно, но, впрочем, я просто испорчена 15-летним неве­рием, и думаю об этом легко и редко. Мне осталось два года — душу дьяволу продала. Продать может только тот, кто верит в Бога. Мне будет страшно умирать, осталось мало времени — все равно засомневаюсь.

Я ни с кем теперь не буду фамильярна, от этого отношения становятся лип­кими и слюнявыми. Но я наверняка не выдержу. Мне не хватает твердости. Ох, Господи, я ничего не знаю, и слабая я, очень. Не подумай, что это правда. Просто в голове у меня сейчас лимонад, и я не знаю, что пишу.

Пока я писала, наступила зима.

 

1 декабря

 

Савонарола, я б умерла за один [день] жизни твоей. Я повторяла сегодня про­поведи его, я боюсь сойти с ума. Его слова становятся моими и жгут мне сердце.

О, просвети меня, Господи, это нужно не мне, а для просветления темных. Пусть это будет песней или плачем, тоской о чистоте моей, о служении Тебе.

Я слишком поздно родилась. Сделай меня своим орудием, хоть на короткое время, несмотря на договор мой с дьяволом, он все равно остается в силе — я не боюсь ада. Я не знаю, что делаю и что говорю.

 

17 декабря

 

Сейчас у меня время какое-то канунное, состояние странное — то возбуждение лихорадочное — не в стихи, то полная апатия, то усталость до полного безраз­личия ко всему. Самый реальный для меня человек сейчас — Савонарола, на­писала про него все-таки почти целиком поэму. Пролог — ничего. Пишу мало — потому что следующий этап — это выход из старой системы образов. Нужно только ждать. Стихи придут неожиданно, во сне. Проснувшись, я буду уже все знать. Думала я вчера о связи между творчеством, честолюбием и верой в Бога. Не потому ли сейчас легионы пишут стихи, оттого что никто не верит уже. Стихи — это выход, шанс остаться в ком-то, или страх свой переложить на дру­гих — самому становится легче. Я думала вначале, что Савонарола все-таки ак­тер, но поняла, что — нет (и факты это подтверждают), он был потому так не тщеславен и не честолюбив, оттого что у него был Бог. В нем был Бог, потому мог он быть одиноким. Берта вернулась из больницы, но завтра уезжает в Комарово. Я беспокоюсь за нее, она постарела, слава Богу, что я умру раньше.

Теперь уже точно — Глеб не позвонит. Он стал печататься, скоро выйдет книжка. Мне стыдно очень за тот вечер, но в этом я никому не признаюсь. Фе­октистов надоел мне смертельно, ничего не могу с собой поделать, не могу себе представить разговора с ним, общаться как-то, он надоел мне звонками длин­ными и пустыми, даже если б я заставила себя, он все равно был бы несчастен и добивался бы большего все время, впрочем, кто его знает. В нем нет ничего, дно можно тронуть ладонью. Я и тронула, и взорвался песок, и замутилась лужа.

Мне сегодня 15 лет и 7 месяцев. Я действительно быстро взрослею. Может, молчание мое объясняется ростом. Поеду в Москву на каникулы. Никто мне не нужен, кроме Глеба. Но пускай отсохнет язык мой, ослепнут глаза, да сдохну я собачьей смертью, если позвоню ему.

 

19 декабря

 

Вчера смотрела «Гамлета». Рецептер делал один все сцены, где Гамлет.

Я, как всегда после зрелищ, была взвинчена, кричала на маму, пугала всех взглядами и чуть не плакала. Цветаева права в стихе о матери Гамлета, но если та любила короля, Гамлет в это не верит из-за возраста королевы и из- за того, что нельзя даже сравнить двух королей, но у Цветаевой возраст для любви — ничто, и любовь у нее слепа, а раскаянье — опоминание или сла­бость. Но все-таки мне ближе Гамлет «с примесью мела и тлена». Сейчас бо­лит голова. Стихи писать не хочется, даже тщеславие исчезло, и честолюбие не подстегивает. Мне ужасно стыдно за все, что я говорила и делала у Лены. Даже вспомнить больно, и Глеб не хочу, чтоб звонил — ему все рассказали — тысячи глупостей и как я прыгала на раскладушке, вопя о Савонароле, и она грохнулась подо мной. И как дверь держала, и как назвала кого-то взрослого (Ефимова) дураком за то, что он плохо сказал о Савонароле.

Мне стыдно, пусть не звонит.

Жалко, что скоро кончится эта тетрадь, уж пять лет все-таки.

 

26 декабря

 

В полугодии по алгебре — двойка. Ну и чихать. Друзей нет. Люди проходят, сто­ронясь, втираясь в стены плечами, чтоб не задеть, и пялят глаза. Была у Товст. сегодня. Нателла все-таки очень милая женщина, гораздо лучше и чище Гоги. Ника сказал, что обо мне часто говорят на курсе, я удивилась. Держала себя на­гло. Забыла там сумку. В этом году мне будет 16. Когда я в Сестрорецке ездила по ночам на лодке — мне все казалось, что вот близко-близко что-то хорошее, и что все это небо, синие тучи и холодное озеро — во мне, и что вообще счастье, наверно, бывает. Все это банально, но так хорошо. Но ничего не исполнилось. В это время год назад мне было гораздо хуже и не было стихов! Будут ли они у меня в этом году. Додик говорит, что я скоро буду писать совсем не так и гораздо лучше. Хоть бы так. Какая я стала сентиментальная дурочка, баба, впрочем, это довольно давно. Да, у нас дома был банкет, был один болгарин, пел песни очень хорошо. Но человек в общем не глубокий, один из тех, кого цивилизация кос­нулась только внешне. Внутренне он очень здоровый, наверно, оттого, что глу­пый. Волков пел, Ваня Краско — простой и милый. А вообще был бардак. Ка­кие-то похотливые операторы пришли целой толпой. У меня даже нет сил идти в школу, не могу вставать так рано. Купила маме к Новому году чулки.

 

30 декабря

 

В этом году елка у нас очень слабая, женственная, вначале она была похожа на гадкого утенка, но потом приоделась и стала обаятельной. Сейчас у меня гостит Ира и ее подруга, тоже Ира. Мы были как чужие.

Глеб Сергеевич говорил обо мне с Беньяш. Он сказал, что Ахматова счи­тает, что Бродский — лучший, а он думает, что лучшей скоро буду я. Но он за меня боится, не может найти ко мне никаких путей, ни кнутом, ни пряником и он попросил Раису Моисеевну поговорить со мной, если ей дорога судьба российской словесности.

Сейчас в комнате тихо, только капают иголки. Я поняла сейчас, что я пы­таюсь поймать в людях неуловимое, то, что они и сами поймать не могут.

Как хорошо все-таки, что мне позвонила Лена, в самые трудные минуты или когда совершенно необходимо, кто-то тебя выручает. Из тех камней, что она мне подарила, есть один, в котором раньше жило животное, наподобие устрицы. Камень мягкий, теплый, на нем отпечатки ребер. Другой черный тяжелый и очень приятно давит на руку. Виньковецкий знает все названия этих камней, сказал мне, да я забыла.

В этом году таки сделала доброе дело. Это было чуть до или чуть позже «Сада». Я ехала в метро, на грязном жидковатом полу лежал кленовый лист. Все входили и выходили из вагона, и каждый шаг как по сердцу, но все же случайно не наступили. Я все боялась поднять, потом наклонилась и подняла, все посмотрели немного удивленно. Я вынесла его в черный живой воздух и перекинула за ограду в сад. Подул ветер и его унесло в самую глубь. Об этом я никому не болтала.

Этот год равен был для меня 10 годам нормальной жизни. В начале года, если бы меня познакомили со мной нынешней, мы бы друг друга не поняли. Стихи мои мне совсем не нравятся, похвалы все преувеличенны. Я сбиваюсь, Берточка мешает мне писать. Зовет есть котлеты. Пахнет елкой.

5 марта — Глеб, Лена, лето — «Цезарь», лодка, школа. Осень — тоска, «Сад».

 

1964

 

3 января

 

Сегодня приехала Наташа Горбаневская. Мы с ней очень поговорили, лучше, чем всегда. Она приехала в огромном сером платке, похожая на погорельца. Сегодня писала Ире письмо. В общем, это рассказ, как будто я уехала в Киев на один день, там дождь, нищие и монахи. Не знаю, отправлю или нет. Вряд ли. Наташа мне рассказала про Славинского. Он вообще невероятный баб­ник. Она ему сказала в тот первый раз — чтоб ты эту девочку пальцем не тро­нул. Он страшно обиделся, но потом сказал, что Наташа была права и что он вообще хочет, чтоб мне было хорошо и ничего больше. И если он не звонит, то оттого, что боится влюбиться. Я просто дружила с ним. Когда ему негде было жить, я предложила ему переночевать у нас, а я бы перешла в Берточ- кину комнату. А он сказал, что я странная девушка. И я очень обозлилась, потому что хотела ему помочь.

Сегодня я должна позвонить Глебу и заехать к Грише за Цветаевой. Сонно.

 

4 января

 

Сейчас уже пятое, ночь. Только что ушел Виньковецкий. Наташа пошла его провожать. Он очень хороший. Мне было плохо, когда он пришел, он обо мне очень трогательно заботился, хотя ему самому плохо — у него горела какая- то чужая дача.

Утром в 12 часов я была у Глеба Сергеевича. Было утренне, холодно и дождливо. Глеб (из-за того, что конфеты были липкие) дал мне рюмку Гур­джаани, мне сразу стало веселее. Я думала, стихи ему не понравятся, а они ему понравились очень. Он сказал, что я для него — одна из первых, в одном ряду с Горбовским, Кушнером и Леной. Потом он мне говорил, что как чело­век я в одном настоящая, а в другом — нет. Как все вообще. Что я своя, и он со мной на равных, но вдруг я куда-то в запой, и еще куда-то. Он не прав. Вино — это море, стихия. А я поэт, и в море мне место. Он дал мне статьи Цве­таевой, которые мне напомнили все. Это было как волна, которая ушла да­леко и вдруг снова. Недаром мне сегодня снилась фотография Цветаевой. Как будто она командир горского отряда с саблей. Фотография плохая, все чуть смазано, и только глаза — дальние, странные.

 

9 января

 

Была в Филармонии. Моцарт, которого я приняла не разумом, а чем-то глубже, вдруг вспомнился этой ночью. Симфония соль минор. Мне понра­вились, но я не влюбилась в Равеля и Дюка. 15-го пойду с Наташей в Малый зал на Баха. Играет Волконский и Шафран. А 17-го в Большом — Мравинский — Хиндемит и Шостакович. Затягивает меня музыка.

Вчера была у Ю.А. Она очень светлая и несчастная, я бы в ее положении была бы несчастлива не от одиночества и дрязг, а от задушенного честолюбия, но я не могла бы не писать.

Глебу сейчас не до меня. Во-первых, у него неприятности с книжкой, и он вчера орал на человека неповинного, которому он книжкой обязан — на М. Дикман. Но я его понимаю, в общем. И еще про Лену написали в «Ве­черке» совершенно жутким тоном. Она написала туда письмо в защиту Брод­ского. Поступок донкихотский. После этого она для меня — первый человек в Ленинграде. Обе эти статьи написаны так нагло, что даже не верится. Не может быть, чтоб его выслали.

 

11 января

 

Была вчера у Люды Комм. Я все делала и говорила не то. Люда — добрая и умная, у нее в глазах — все что думает. Поссорилась с Наташкой. Она вообще-то со всеми поссорилась, разговаривала с Мишей Мейлахом и плакала по те­лефону. Мне так тоскливо, как давно не было. Все делаю не то и не так. «Куда, к какому концу несешься, безумный, сбросив узду?» Все безвыходно, ужасно. Тупик.

Вчера Люда сказала, что поэты рождаются так редко, а вот я родилась. Во мне сегодня погибло всякое тщеславие, может быть, потому, что я знаю себе цену, и какая я сильная, хотя еще ничего не написала, но столько напишу.

Очень давно, когда мне было лет шесть, мама сказала, не помню к чему: Гений как молния, неизвестно в какой дом попадет. А я почему-то думала, что молнии пролетают в дом по печным трубам, точно в комнату, ведь знают, куда их бросить. И вот мне мерещилось, что я прилетела по трубе и вылетела черная в золе и саже. Я еще не знаю — кто я. Но вдруг я самая сильная?

 

Публикация и подготовка текста Кирилла Козырева