Ольга Мартынова

Стихи

О стихах

Ольга Мартынова

ПИСЬМА ЭМИЛИ ДИКИНСОН
(ПЧЕЛА И БОРТНИК)

Are you too deeply occupied to say if my Verse is alive?
                                                                                              E. D.

1.
Пчела, описывая круг,
сошла с дуги, ушла из круга
(с распахнутого луга).

2.
В Залуг летит пчела, летит без тела,
мохнатой гильзой оставаясь Лугу,
где Эмили увидеть захотела
в пробоине за улетевшей пулей
Заульный Улей и Луг Залуговой.


Пчела, запутавшись в лучах,
гудит, чтоб голос не зачах.

3.
Пчел, клевер, птиц, друзей, родных и тех, кого еще любила
(кого еще она любила?), –
в замирный мир покорно проводив –
она смотрела
им вслед.
Обратный свет
– мгновенен и ревнив –
обуглив сад, не дал ответа —
прощай, прощай, гербарий лета.

4.
(И там, где нет мохнатых тел
гудит пчела в лучей сетях,
так пчёльный аполлон хотел,
чтоб хор пчелиный не зачах)

5.
А тот, кто в тьме залуговой
горел из сетчатого абажура, –

перебирал гербарий света,
читал по пчёльным знакам
и расправлял траву ответа,
рифмуя «bee» – и – «Emily»
и весело нырял
в зиянья солнечных воздушных ямок.


6.
Я дочитала
пчелиных писем твой гербарий:

по лестнице мохнатой, желто-черной
ты вышла в свет –
и сказала:
«Но – в тьме пчелиной шелухи
они живут, мои стихи?»

7.
И тот, кто в тьме залуговой
перебирал гербарий,
кивнул завешенной сетями головой.

В ОТКРЫТОЕ ОКНО ВШАГНУЛ СИРЕНЕЙ ЗАПАХ
(стихи из романа о попугаях)

В открытое окно вшагнул сиреней запах –
Дача.

Я думаю о чвирике и чвирке –
Они уже тогда определяли звуки,
Не зная ничего, не знача.
Волк пропел три раза «мяу»,
Минутки маятник пожрал.
Толк вропел мри таза «ряу»,
Минутки маятник пожрали.

Сетка, локоть, сандалетка,
Лодыжка, запястье, ракетка.

ч – чв – чви
р – ри – рик
(так чвирка чвирика зовет)
Минуты капают в компот.

Воланчик: верхняя дуга + (только где она?) + нижняя дуга
У маятника – одна нога, сказал бы кто-нибудь.

Но я скажу: на длинной шее голова (собою вниз) – вот нижняя дуга.

И вместе это – дачный глаз.

Подумай, взять хотя бы таз:
Сегодня там варенье,
А завтра там белье.
Так у людей всегда:
Привыкнешь к ним,
Глядишь – они вранье
И пыль надлуговая.
(Так чвирка говорила).

Сиреней запах вышел из окна,
Осталась комната – одна, темна, надменна,
Как фотография не на,
Как маятник на не, но...

Лишь на обоях вечность – бесстыдна, кровавлeнна.

УПАВ С ВЕЛОСИПЕДА

Упав с велосипеда, знаешь вдруг:
между тобой и миром – плоть,
и так тонка, и так капризна,
что грубой и выносливой душе
она сплошная укоризна.

И знаешь вдруг,
что равен небу, лесу, полю,
как зеркало, что ли, ты –
тогда представишь ЗЕРКЛО,
чьи отраженья сначала расплывчаты,
потом и вовсе вылиты,
и брызнули на волю,
как рыбки из садка,
как мотыльки из сада,
как с неба облака,
как с облаков вода,
как Аронзона вкруг
все замелькало, смеркло.

СПРАВА? ЗА СПИНОЙ?
(стихи из романа о попугаях)

Компьютер, разумеется, компьютер,
стена, окно,
но где оно,
справа? за спиной?
странно знать, где окно
и не знать, что оно
под стеной.
Т. е. хотеть не знать, где окно.
Лес — кристальная река. Не изнутри,
с зверюшками, зверищами,
и верещаньем в чаще.
Но только то,
что видно и с дороги.
С дрог одрогших легковых.
Вот он. Вот он. Он жестяной и завитой,
залитый осенью, как лавой.
Как вывих, псих во снах своих.
Лес, лён (потухших погремушек), ручей,
лес, лён (он больше не синён), ручей.
Твичей, твичей, солдаты многоточий,
из (т)рудных многодней.
Нельзя запомнить,
какая птица, что твердит.
Кто говорит твичей,
кто говорит тютю,
а кто молчит.

Особенно нельзя понять,
поняв, нельзя запомнить,
которая из них молчит.

ПТИЦЫ БРЕЮТ ПОДМЫШКИ ПЕРЕД НОЯБРЬСКИМИ
(стихи из романа о попугаях)

Засохший серпантин давно ушедшего лимона,
стол в заусенцах и глазках.
И в щелке маленький голодный насекомый,
               Но этого не видно никому.

А тут еще птицы, да хоть воробьи –
клюв, перья, подмышки.
Подмышки клювами скребут, как выбривают,
               но подмышек и подавно не видно никому.


Невиден сон пернатых птиц,
а утром сна слышны излишки.
А птицы лысые в клетушках, хоть летают,
               Но их полет невидим никому.


Лимонной корки плесень – камень-лабрадор,
кто забыл ее с лета на дачном столе,
               придет ли за ней, найдет лабрадор?


Сок осенних деревьев – скудеющий дар
               многого знанья – кому?

Памяти Ани Коробовой

И вышла голая душа
в поля, в леса,
шурша неслышною травой,
и колкий иней в облаках
над поседевшею Невой,
и птичий всхлип в садах.

С иголочки, куда ни глянь,
одета зимняя земля,
такие новые поля
и непривычные леса,
и света сильная рука
тебя бросает в облака.

У пристани простора ночи
качаются как волнорезы
планеты, сочные кометы
и золотые дикобразы,
и спутники, и самолеты.
Там золоты, дикообразы
кустов взлетающие косы,
Там ходят козы по загону
и думают, что их забыли.
Там пахнет сеном. Там овечки,
и речки плачут в одиночку
(распущены поодиночке,
стремясь в сжимающуюся точку)
по карте мимоезжих склонов,
по бороздам моей печали –
так думал темный и крылатый,
так думал грузный и сивокрылый
сюда случайно заглянувший,
и лермонтов к нему подкрался
и прошептал: «гляди: Тамара».

Она же, косы распустивши,
сидела в башне-недогрызке
и пела, пела выше крыши,
то по-грузински, то по-русски:

о джаз река моей печали
пинчона птица посредине
ту-ту, биб-биб.

о лодочка вьетнамских шапок
в прозрачном небе стрекозином
ту-ту, биб-биб.

Птица Басаната

I

Здесь Аполлон бормотал, пьяненький, «басаната»,
А Джузеппе о городах, в которые нет возврата,
Не то чтобы плакал, но это как бы заплата
Была; он ставил ее повсюду, где видел ткань из мрамора, бронзы, злата.

Одиннадцать лент
Здесь
Для украшения Арно
Есть.
Дай, говорю,
Днесь
Наглядеться на мрамор, но
Кому говорю: этрусскому духу Арно,
Русскому слуху Анны,
Еврейскому Иоанна,
Чьи бирюзовые ванны
В здешних палатах рябят, плещутся, их столько, что их не счесть,
И в них распускается-светит Иоаннов Цветик-Цветок?

II

О птица хмельная-вещая Басаната,
Как до сих пор легкокрыла ты и златоперната!

И не то здесь странно, что в конце зимы нет мороза,
А что рифмой к нему восьмомартова дура-мимоза,
И что с(в)ечение Арно (в сумерках) медно, а не янтарно,
И что лезут в окно бесенята,
А из окна
Расправляет крылья голодная (до сих пор) Басана-
Басаната,
Живая пока, говорит:

Замри, Флоренция, (не) забуду
Твоих сумасшедших старух
И премудрых Триче,
Им не сойтись вовек,

А серые ленты
Арно и трече-,
Кватроче-,
Чинквече-
И прочее птичьеченто
Залатали вход, Флоренция, в твой небесный чертог.