Некоторое
количество
разговоров

Ольга Мартынова

Ольга Мартынова

О БУТЫЛКЕ

В какой-то момент становится ясно: есть два вида стиховой материи. И много попыток их определить: «советское / несоветское»; «образное / повествовательное»; «заклинательное / агитационное»; «мировыражающее / самовыражающее», «подражающее природе / влияющее на общество». Логически определить, где проходит граница – невозможно. Ты знаешь просто: ты по эту сторону границы, и знаешь, какие стихи и поэты по эту же сторону. Те, кто с другой стороны, тоже знают, на какой они стороне, и тоже пытаются обозначить границу: «открытое читателю / самобормочущее»; «осмысленное / бессмысленное»; «понятное / (намеренно) затемненное»; «обеспеченное личным опытом / литературное»; «влияющее на общество / подражающее природе». И ты выбираешь. Или эта материя выбирает тебя. Я даже подозреваю, что сознательный выбор происходит только в случае безличного, неповествовательного ряда. Во втором случае происходит просто движение в автоматизированных руслах языка.

И вдруг, смирившись с невозможностью обозначить, где пролегает это черта, ты вздрагиваешь, тебя окликнули в толпе по имени и указали решение (сейчас будет понятно, почему я воспользовалась этим образом).

Мы знаем, что Целан повторил за Мандельштамом про «письмо в бутылке»:

«Стихотворение, поскольку оно является формой выражения языка и поэтому по своей природе даилогично, может быть «письмом в бутылке», отосланным с верой – которая, разумеется, не слишком (по крайней мере не всегда) подкреплена надеждой – , что когда-нибудь и где-нибудь ее выбросит на берег, на берег сердца, быть может.»

Благодаря Целану этот образ вошел в немецкие стихи и был принят немецким языком.

Но – и тут начинается самое интересное, кто-то в толпе уже высматривает нас! – до Целана письмо в бутылке уже было использовано одним немецким поэтом.

В 1942 году Брехт пишет, находясь в эмиграции, в Калифорнии, о невозможности писать стихи в эмиграции, в то время, как где-то идут бои, решающие судьбу мира, идет битва за Смоленск:

«Писать стихи здесь, даже на актуальные темы, означает замкнуться в башне из слоновой кости, это все равно что вдруг сделаться ювелиром. В этом есть что-то чудаковатое, что-то придурковатое, недалекое. Такая поэзия является письмом в бутылке. В битве за Смоленск решается, среди прочего, и судьба поэзии».  

Вот она! Вот эта черта, эта граница, скорее даже плоскость-грань – иногда прозрачная, иногда зеркальная, но никогда не проницаемая!

(Я вывожу за скобки всю политику. Никто не может сказать, что для Целана исход «битвы за Смоленск» был менее важен, чем для Брехта.)

Это граница, от которой симметрично расходятся два вида стиховой материи, два вида человека пишущего. Для одного «письмо в бутылке» – чудо и счастье. Для другого – глупость, кусок покрытого скользким илом стекла.

Вы скажете: «какое же это решение?» Нет, вы так не скажете, если вы, действительно, адресат этой странной бутылочный почты.

Вернемся к Мандельштаму: «Нет лирики без диалога». Целан и это утверждение использовал: «Стихотворение ... по своей природе диалогично». Но (оба столкнулись с этим) нет и диалога. Его неоткуда взять. «Читателя, советчика, врача!», мы не сумасшедшие, не думайте, что нам никто не нужен, мы нормальные – вот что значат эти оговорки о диалоге!

Но – снова Мандельштам – самое важное: «Итак, если отдельные стихотворения (в форме посланий или посвящений) и могут обращаться к конкретным лицам, поэзия, как целое, всегда направляется к более или менее далекому, неизвестному адресату, в существовании которого поэт не может сомневаться, не усумнившись в себе».

Какая горькая, трагическая вера в себя (и не только в себя) нужна, чтобы доверить свое письмо бутылке и океану. Это диалог? Это правда диалог? Это образ, заклинание, мировыражение, подражание природе. Зеркало, в котором отражается океан, ты говоришь с ним, не зная его вкусов (Борхес), не зная наперед того, что ты скажешь (снова Мандельштам).

И как надо усумниться в себе и в далеком адресате, чтобы разбить бутылочное стекло и по-брехтовски раздать, распродать тут же, в базарный день, осколки. А содержимое? Что же вложил в бутылку тот, кто не вложил туда письма? Правильно: коктейль Молотова! То есть повествование, агитация, самовыражение, влияние на общество. Коктейль Молотова, потому что в ситуации, когда ты не веришь ни в себя, в далекого адресата, тебе не страшно разрушить будущее, поджечь этот океан, расплавить амальгаму.