Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

 

Михаил Айзенберг

Стихи

Снимок не попавший в проявитель

Облако не навсегда

Свет какой-то из ничего

Из камеры.обскуры

Спроси у лесников

04.12.2009

Даль, блеснувшая копьем

О мёде и воске

Рассеянная масса

Признаки тихого наводнения

12.07.2004

За красными воротами
Стихи 1997-1999 гг.


В метре от нас.
Книга стихов


Указатель имен
Книга стихов


О стихах

ДВЕРИ В БУДУЩЕЕ

Сквозь стену

Вечное возвращение

Черный ящик

О читателе, теле и славе

В рассеянном свете (о стихах Леонида Шваба)

Тот же голос (о стихах Олега Юрьева)

Минус тридцать по московскому времени.

Литература за одним столом.

Твердые правила.
(предиcловие к книге О.Юрьева
"Избранные стихи и хоры".)


О Леониде Иоффе

Стихи с комментариями


МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ

В МЕТРЕ ОТ НАС


1


* * *


Так проступают тайные рычаги
возле скулы и за углом щеки.
Вышли наружу силы как волдыри.
Век бы не знать, что у меня внутри.

Там недород. Битва за кислород.
Реки забиты илом. Своей тропою
звери находят мель, переходят брод,
сходятся к водопою.

Зверь в глубине
скулит по своей родне.
Птице внутри жаль своего птенца.
Волки вдвоем
в логове спят своем.
Нет у детей матери и отца.

Волк озирается: кто же тут царь зверей?
Зуд поднимает шерсть,
выставляет коготь,
чтобы узнать. Чтобы скорей, скорей
горло его достать.
Сердце его потрогать.


* * *

Мелкий дождик ходит тихо,
как индейский проводник.
Вот крапива, вот гречиха.
Кто садовник? Я грибник.

Елей пасмурная хвоя,
их драконья чешуя.
Но не вижу ничего я.
Ничего не слышу я.

Только слышу - тоньше вздоха
ветер ходит надо мной,
да шумит ольха-елоха
далеко за тишиной.

С неба ровно-голубого,
из недальнего угла
для живущего любого
изготовлена стрела.

Кто успеет уклониться,
лёт ее признав едва?
Вот невидимая птица
и поет как тетива.


* * *

Испугали нас нежданными салютами,
во дворе петардами. Вдвоем
ходят свет и гром ночами лютыми.
Окна открывают свет и гром.

Смерть сегодня в сахаре заварена.
Воздух с улицы идет на нас войной.
Чем отсвечивает праздничное зарево,
отвернувшись, чувствуешь спиной.


* * *

Переулка черной впадиной,
тенью угольной подкошенный,
ходит страх какой внимательный,
повторяет „где же, боже мой",
удаляясь по касательной.

Подскажи ему свидетеля.
На скамеечке отметина,
знак какой-то указательный.

Ходят тени по Москве-реке.
Объясненье в каждом скверике.
- Помогите, люди ближние!
Не придерживайте лишние
два билета до Америки.

Опросите потерпевшего -
вероятно помрачение.
Ведь отсюда хода пешего
два шага до заключения.

Одного его касается,
сколько отняли, отспорили
перекупщики-карманники.

Говорят, цена кусается.
Говорят, того не стоили
вырванные из истории
годы, отданные панике.


Д И К И Й Б А Р И Н

Сам себе дикий барин
с хутора на шесть соток
бабочкой в лоб ударен.
Спрашивается: за что так?

Запах от винных пробок?
Что-нибудь в этом роде?
Он от природы робок.
Надо назад, к природе.

Мир в настоящем виде
кажется нам угрюмым.
- Литрами, говорите?
- Ведрами, говорю вам.

Спрашивай - отвечаем.
Будто не замечаем,
что в голове дыра.
Вот и орет с утра:

- Где мои вещи?
Где мои грузы, тросы,
внутренние насосы?
Где мои руки-клещи?
Где мои гвозди?
Что это значит „нет их"?

(В синем мешке лечебном
есть миллион таблеток.)

Пусто. Да и зачем нам?
Клещи зачем?
Для чего клешни?
Мы же почти пришли.


Д О М А Ш Н И Е Г Р А Ф Ф И Т И

На стене кухонной крашеной
тени праздные качаются.
Что сегодня отмечается,
никого сейчас не спрашивай.
Жизнь, похоже, намечается.

И заранее поздравь ее,
что не ищет виноватого.
Помню только фотографию,
по краям она захватана.

Вижу профили всегдашние -
теневые, но не темные -
линиями карандашными
наудачу обведенные.

Не удача нам назначена, -
только линия-обходчица,
обязательная складчина.
Но разгадывать не хочется,

теневое ли получено,
лицевое наложение?
Все равно не будет случая
повторить его движение.


* * *

А была тут подружка одна,
не сказать, что серей полотна,
но какая-то тина
вместе с ней приходила,
ощутима, но так не видна.

Да она же сама простота
и собою одной занята.
Ну, отъела кусочек
от тебя и от прочих, -
не могла пронести мимо рта.


* * *


Вместе уснем и во сне закричим.
Вместе проснемся при полной луне.
Я холодею по ряду причин.
Большая часть остается во сне.
Встань между мнимых его величин -
с ним и со мной, протянувшись ко мне.

там санитарный идет эшелон
места хватает но все заодно
слезы о мертвом тоска о живом

Рама скрипит, и трещит полотно.
Только под утро кончается плен.
Тусклое облако встало с колен.
Никнут кусты. Отсырела трава.
Яблоня, пряча плоды в рукаве,
ветками машет спустя рукава.
В мокрой низине, в глубокой траве
яблоки спят голова к голове.


* * *

У щеки проснулась слабым ветром
крохотная бабочка ночная.
Перышком летает неприметным,
чем-то о тебе напоминая.

Что-то написала, начертила, -
в зрительном движении нерезком
светопись почти неощутима
за бесцветным платиновым блеском.

Бедное трепещущее нечто.
Но в беззвучной тьме неотразима.
Только с нею тьма не бесконечна
и почти приветлива, - спасибо.


* * *

Меня навещали крылатые твари
воздушного сора.
Где много печали, там станешь едва ли
звенеть невесомо.

Одних относило на пушечный выстрел,
других на ружейный.
Но что-то сходилось в сложении быстром
случайных движений.

Как будто менялись в летающем тире
живые мишени,
и новые гости ко мне приходили
сказать „неужели"


. * * *

Серый котик рожи корчит,
недовольный щурит глаз.
Череп маленький бугорчат,
шерстью короток, скуласт.

Ходят холмики лопаток.
Верх подвернут как башлык
на исподе розоватых
мягких раковин ушных.

Рядом с ним пушится воздух,
гонит волны по спине.
Нет, котов таких серьезных
не увидеть больше мне.

Он в картонной домовине,
не охотник, не жених.
Нет теперь его в помине.
Нас оставили одних.

Но на пальцах, где бороздки,
я впечатал, приберег
все тигровые полоски,
позвонки твои, зверек.


* * *

Это подземный пласт
Это другая быль
Лес для отвода глаз
Нас поцелует пыль

Радостью без причин
яростью без следа
так я себя учил
не причинять вреда

Зависть меня берет
Облачен мой недуг
Надо смотреть вперед

Мне не хватает рук
к целому возвести
век свой и опыт свой
Чтобы еще расти
надо побыть травой






2



* * *

Снится каждому свой
           сон-печаль, сон-беда.
И леса под Москвой
           правому никогда
не приснятся глазку.

Но приснится ему,
            левому твоему,
что семья собралась
волосок к волоску.

И слеза поднялась
           кораблем, кораблем.
Кто пропали из глаз,
           все приплыли на нем.


* * *

Днем с окном.
С четырех при свете.
Окна затемно голубы.
Выношу как сор из избы
темный сон из грудной клети.
На четыре ее угла
тень пристала как паутина.
Тень дорогу пересекла.
Эй, скажи, чтобы уходила.
Тень пришла на мое добро.
Каменея, не отболело,
где распиленное ребро,
где потерянное колено.


* * *


Новая вещь, собрана из тряпья,
перелицована, шов заглажен.
Сколько еще терпеть самого себя,
голос пустот и неглубоких скважин.

Выйдешь вперед, скажешь свое бу-бу,
так, чтобы вдруг не повредить рассудок,
и загудит забранная в трубу
тонкая кровь, ноша сердечных сумок.

Ноша легка, стенка хрупка, хрупка.
Я подгоняю ладонью сердечный клапан.
Сколько еще ласковым быть и слабым,
все про себя зная наверняка.


* * *

Рассыпается на буквицы,
распадается, слаба,
не сумевшая обуглиться
вся вчерашняя волшба.

Стали цифрами и знаками
те потешные полки,
на бумаге одинаковы
и на слух недалеки.

Но плетение орнамента
и узорное рядно,
слово, вставленное намертво, -
ожидание одно.

Есть подсказка, но о чем она?
Как родимого пятна
мы страшимся слова черного.
Голь на выдумку бедна.


* * *

Новый возьми букварь,
чтоб рассказать про нас.

Вот на пороге тварь,
по выраженью глаз
вроде он первый гость.
Ты, человек лихой,
прямо к порогу брось
полную горсть с лихвой
злости своей сухой.

Голос твой заодно
чем еще должен стать,
чтоб из окна в окно
камнем перелетать?

Камнем пойди ударь
беличий весь запас.
Прежний возьми букварь,
чтобы сказать про нас.

Прежнего изнутри
буквы перебери.


П Е С Н Я

Пели хором, подпевали,
пели как могли.
Только в песнях признавали
праздники земли.

Как растет-поет пшеница
в поле за рекой.
Едет бражничать-жениться
бригадир какой.

Есаул, казак служивый,
в бурке холстяной
возвращается с поживой
как орел степной.

Слышен мокрой парусины
бешеный хлопок.
Бьет крылами что есть силы
сизый голубок.

Эти песни спеты, брось их.
В поле не гульба,
а неведомых колосьев
вольная борьба.

И обиде нашей с вами
больше нет пути
сквозь природу без названий
поле перейти.


К О М У Я Э Т О Г О В О Р Ю ?

- Кто вы, темные, сухие, будто сложеныиз шумерского бессмертного сырца?
Вы не жители, не люди вы, но кто же вы?Или духи вы без тела, без лица?В море мертвое, стоячее, болотное
собираются подкожные ручьи.
Тьма египетская, месиво бесплотное.

- Мы не духи. Мы не ваши. Мы ничьи.


Я М А

Травка жалкая помята,
не ухватишься залезть.
Хорошо, уже не надо
землю каменную есть.

Хорошо, пока нас двое.
Камушек померк.
Кроет лапчатая хвоя
темный низ, открытый верх,

нишу новую в завале,
застекленную в секрет.
Черный жук, его не звали,
у него здесь хода нет.

Над высокими краями
только небо. Ты да я.
Мы одни в песочной яме.
Осыпаются края.


К В . 1 5 9

За окном продукты взмокли
Час особенно бесшумный
Я на кухню к няне Фекле
в огороженное место
птицу вылепить из теста
глаз приладить ей изюмный

Я разглаживаю птицу
Птица мягкая сырая
Кто ступил на половицу
и таится замирая

Темень темень-то какая

Смотрят на меня всем миром
Спрашивают окликая
кто под притолоку ростом
ходит по чужим квартирам
забирает что понравится

Я играю чем-то острым
обещаю не пораниться


* * *

Что я помню? Помнить нечего, темно.
Отмечали день строителя.
Все терпение подмешано в вино,
не пеняй на отравителя.

Крепдешин, последний шик, вискозный шелк.
Развлекаются родители.
На запястье разошелся ремешок.
Жили в долг, себя не видели.

Рад не видеть, но уже который год
собираются в нору твою
их запас, их жизненный расход,
притворившиеся утварью.

Это рядом, - руку протяни.
Еженощно, ежеутренне
жду, когда в родительские дни
окликая позовут меня.


* * *


Все отошло, природа не возмутилась.
Мука взяла отгулы за столько лет.
Не обернулась, к сыну не обратилась.
Стертым со света голоса больше нет.

Где же любовь? Не плотнее ветра
держится в черном теле,
а бестелесная незаметна?

где же ты в темноте ли
где же все наши
где вы все наши старшие
тьмой нежилою
даже землей
даже землей не ставшие
только золою

Дерево рода чахнет и льнет корнями
к черному камню,
красному кирпичу.

Все отошло. И, говоря с тенями,
не упаду, в землю не застучу.


* * *

Утро приходит ищет
ищет и не находит
не признает потери

Кроме одежды плоти
некуда ставить пробы
Кто мы на самом деле

Меньше одним из лучших
дышащих на покровы
чтобы не затвердели

Темного ничего нет
Воздух его не гонит
И почему так скоро

номер его последний
на перекличке вязкой
крикнули без разбора

Вот он за трое суток
в шапке своей боярской
в шумной моей передней

Тень накрывает веки
Он закрывает двери
Гаснет его рассудок

Смерть на живую нитку
Скоро не хватит ниток
Боже не говори так


* * *

Продолжалась жизнь без правил, спор за половину дня,
и в глазах мелькал не ужас, только слабый голод.
Водолазка бирюзова, брюки без ремня.
Это был не человек, а почтовый голубь.

Замечалось, что походка, хоть и шаткая, быстра.
Если кто за ним ходил, все не поспевали.
По земле его носило легче пуха и пера,
а исчезнет – хватятся едва ли.

Он еще высматривал, клевал свое пшено
с неуживчивой оглядкой голубиной,
а уж было кончено; все было решено
о его короткой жизни, страшной и невинной.


* * *

Я забыл, что есть любители,
говорящие загадками:
хорошо ли тебе? сладко ли?
Света белого не видели.

Этот – вы его не знаете,
кем не помню мне приходится,
он, когда выходит на люди,
на кого-нибудь охотится.

Но трещит под ним орешина,
леса мелкая бессортица.
Был он прежде вроде лешего,
но с годами начал портиться.

И теперь никем не значится.
Надо малому немногого.
Что не так – под землю прячется,
ищет там земное логово,

где сухое не развяжется,
а сырое не расплещется,
где живое или кажется,
человек или мерещится


* * *

Ты идешь и словно яблоки расшвыриваешь.
Я иду и словно куль тащу, мешок с углем.
Где нам встретиться с тобой при разной скорости?
Ты бы, может, вверх скакал,
а я бы вниз скользил?


* * *


Легко считать, а посчитаться как?
По головам, наверное, не стоит.
Один из нас, садясь за шаткий столик,
пережидает внутренний гопак.

Как человек, вернувшийся в семью,
столешницу придерживает локтем –
боится, что запрем и заколотим,
на белый свет натянем кисею.

Ведь прежде, чем удариться в бега
на белых катерах и черных волгах,
он десять лет сидел как на иголках
и ждал, что – вот. сейчас. наверняка.

И десять верст не крюк ему, не труд.
Он лечится – его не залечили.
Я верю: по какой-нибудь причине
он сразу вырвется, когда его запрут.


* * *

Грубые вещи со мной роднятся,
наше братанье не за горами.
Если не знаешь, на что равняться –
вон их команда пошла дворами.

Хохот и свист в проходном подъезде.
Новый пролом вековой ограды.
Раз не уходишь, стоишь на месте,
вроде как свой. А своим мы рады.

Я от своих ухожу лет сто уж.
Выхода жду на пути обратном,
чтобы сказать им: хоть я и сторож,
грубые вещи, но я не брат вам.


* * *

Может быть, просто глаза так устроены.
Может быть, это хрусталик стареющий,
и на сетчатке в усилье утроенном
не проявляется то еще зрелище.

Только воды набеганье соленое,
солнца подводного едкое жжение,
и прижигание неутоленное
тело торопят не ждать приближения
слабого ветра и теплого вечера

Кажется, мы провалили задание:
эмульсионная пленка засвечена,
черному зрению нет оправдания.


* * *

Неспроста от зеркала отпрянешь ты.
Посмотри: ты весь какой-то пряничный.

Мы и сами пряники печатные,
каждый каждому племянники внучатые.

Затвердели речи как пословица,
так и ждешь, когда они обломятся.


* * *

Внешний вид уже не важен,
попрощайся с внешним видом.
Раздраженьем слезных скважин
и веселием испытан –
взгляд такой, глаза такие.
Но какой сезон охоты
на душе, однако.
Виды самые благие.
Больше ничего плохого.
Никакого мрака, что ты!
Никакого мрака


* * *

Ладья упала за кровать,
и телефон звонит без спросу.
Во всем я стал распознавать
еще неясную угрозу.

Она без цели и пути
как пёс чужой кругами бродит.
А мы чужому: заходи!
Что ж не зайти, раз все не против.

Он нам оставит шерсти клок
и на полу слюны разводы.
Цветной журнал, башмак, чулок –
на всем следы его работы.

Но я чужому не судья:
он пёс, а ты не будь тетерей.
Где та упавшая ладья,
что я не посчитал потерей?


* * *

Я не сплю. Стучит депешей
поездной состав на Усово.
Отвечает мой топчан.

Из лесу выходит леший
и большой мешок для мусора
рвет зубами по ночам.


* * *

Пилит воздух саранча
(чем Шекспир ее корит).
Дзыга-дзыга говорит
ветер? поворот ключа?

Вот и этот звук умолк.
Из земли выходит шелк.

Поседевший небосвод
сплошь булавками исколот.
Неба пропасть, переход
в невесомый ртутный холод.


* * *

Как девицам-куропаткам
был наказ или урок
по ключицам, по лопаткам,
чтоб какой-то вышел прок

Так – не плеткой, а веревкой
и линейкой по кости -
разговор с душой неловкой
все пытаешься вести

А не слишком ты строга
с ангелом своим забитым,
нравом сумрачным и видом
вроде смирного зверька?


* * *

Есть в них что-то от пустого
и бессолнечного дня:
не прохладная истома,
не оттенок ячменя,
но глаза нетерпеливо
не темнеют никогда.
Нет внезапного прилива,
ни опасного отлива,
нет русалочьего льда.
Чем затянешь во стремнину,
в пагубную глубину?
Там речную прячешь глину,
я на глину не взгляну.


1

тонкая как слюда
ровная как вода
легкая как листок
девочка-с-ноготок

сможет ли кто-нибудь
(но не она сама)
всю ее обернуть
быстрой игрой ума

знаешь их, молодых,
даже когда одна,
голос ее – бултых!
и говорит со дна


2

Берег реки тих
Блеск на воде быстр
Огненно-золотых
сход по воде искр

Ходит вода рябит
волнами на ребро
Плавится и кипит
золото-серебро






3


* * *

Неслышный, слабый ток беды
мне говорит: замри.
И пузырьками пустоты
расходится внутри.

«Замри – умри». Разделена,
работа тяжела.
Но прогибается спина
из тонкого стекла.

Сейчас мы пустоты глотнем –
запомнится навек.
Пережидает день за днем
подённый человек.


* * *

Там наблюдатели стояли наверху.
Внизу прикрученных ремнями
питали трубки как животную труху,
пока мы цвет не поменяли.

Я помню время, не имевшее конца.
Лекарства запахи и хлорки.
Их совещательные голоса
из-за стеклянной переборки.


* * *


надо мне собою стать
надо мне собой остаться
чтобы по полу кататься
пыль густую собирать
в пыль густую собираться

в пустоту летит жетон
пустоту берет на веру
стук картона о картон
стук фанеры о фанеру
стук металла о металл

если б в ком меня слепили
я б по комнате летал
только воздух легче пыли


* * *


Сон, приманенный таблеткой
патентованного яда –
берегись его, не надо.

Берегись его, как редкой
старой вещи, слишком ноской:

под матроской конь с повозкой
под горжеткой врач с кушеткой


* * *

За ночь кровля почти промокла.
В окна ветер хлестал сырой.
Но присниться тебе не мог я
ни водою и ни горой.

Это я человек пустой

Человеку пустому впору
камнем век забираться в гору,
а с горы убегать водой.


П О Д А Р О К

Не швейцарский ножик с набором благ
и не штопор за 40 марок,
не флакон размером с большой кулак -
не такой мне хорош подарок.
И не шапка, и не платок,
не коричневый локоток.
Не платок, не шапку и не чалму, -
по багдадскому плачет вору,
мне теперь и чалма не впору.

Говорю, что все это ни к чему.

Если дождь – башку накрывай ведром.
Снег пошел – засыпай под снегом.
И зовись хоть Осипом, хоть Петром.
Хоть Петром зовись, хоть Олегом.


* * *

И не может неживая
онемевшая рука,
палец к пальцу прижимая,
их прижать наверняка.

Затвердел подкожный слой.
Колют-колют (оживают)
и проворною иглой
изнутри перешивают.

Что ни год, все меньше прав
на приметанное с мясом
что-то лишнее, с запасом –
третий, кажется, рукав.


* * *

Нет ничего (но это еще цветочки),
что так недавно было необходимо.
Нет капитанской дочки в ее платочке
или в чем она там ходила.

«Нет ничего», но это еще бравада.
Опыт хитер, сознание воровато –
тянет последнее – первое на подхвате
и на цветных подушках в углу кровати.

Нет ничего, теперь отбирай по слуху,
что извелось, недавно еще водилось.
Ящерку гладь, лягушку целуй и муху,
но не за тем, чтоб в девицу обратилась.


* * *

Девушки в холодных ботах,
в плотных и тяжелых платьях.
Труден юношеский отдых:
некуда поцеловать их.

Но отмечен той же пробой
первый свитер вязки грубой.
Той же плотности суровой
не озвученные губы.

Нужно было нам обоим
пролететь – уж вы поверьте –
по аллеям с листобоем
в запечатанном конверте.

В легких и невыносимых
много сырости в уроках –
в неизбежных «мокасинах»,
этих тонущих пирогах.


* * *


Это лицо тайное вычитанье
переживает каждой своей чертой.
В нем проступает твердое очертанье,
угол какой-то – пятый или шестой.

Для голосов смутных или тревожных
виден предел: дальше им хода нет.
Лобная кость, мыслей ее заложник,
костная ткань знает прямой ответ.


* * *

Вот подходит девушка теневая
и садится, лицо ее все в тени,
ни одной ресницей не выдавая,
что она ближайшему не сродни.

Оттого, скучая, присядет боком.
Утаит каштановых блеск волос,
что живет одним восходящим током
чужеродных сил, теневых полос.

Здесь изъян, мешающий воплотиться.
Бестелесна обликом, далека,
но уже ни шагу от двойника.

И своя ли, чужая душа – темница


* * *

Даже не щука, а так – белорыбица.
Острые косточки, ласковые лопатки.
Губы срисованы с лучшего образца.
Все из-под рук расползается, сыпется.
И залегли для решительной схватки
все беззащитные тени лица.

Кто понимает – бежать бы ему без оглядки.

Что же мой друг, и какая при нем голова?
Сам в ожидании стоит как трава.
Держит его натяженье стальное.
Чем все окончится? Тем, что и все остальное?

Где это мы оказались в свои с небольшим пятьдесят?
В заводях жизни, где мелкие твари скользят.
Тянется рябью почти неподвижный узор.
Это река или озеро? Водоем.

Нежные вести, рассказанные подробно,
к намне доходят. Но пущенные в упор
всем наконечником входят под ребра –
каменным острием.


* * *

Свет. Румяное на белом.
Фартук, выпачканный мелом.

Есть больная правота
в утешенье неумелом:
есть всему своя граница.

Не граница, а черта.
За чертою дом и клеть,
говорящая перина,
свой очаг да муж медведь.

Это то, о чем не знаем, никому не говорим.
Это нам незримо.
Это есть у братьев Гримм.


* * *

А дитя о своем житье
со своими выходит бедами
к мировому уже судье

почему ему ложку не дали?
почему обнесли горчицей?

Мать глядит на него волчицей
Ночь наваливается медведицей

Справедливость, здесь ее не ищите.
И уходят от разговора
эти склочные – разве они опора
для нуждающегося в защите?


* * *

Дети, где вы?
Дети где-то в шалаше.
Дети по звериным тропам
путешествуют автостопом.

Может, недалеко уже.

Мы дикари. Ноги у нас пятнисты.
Рожи черны.
Дети выросли вместе с нами,
но не во все еще посвящены.
Лица просты их, глаза травянисты.
Странны им наших законов полотнища
с полупонятными именами.

Хоть бы не встретился кто-то из нас
им на дороге.
Лучше со стадом король-свинопас.
Лучше вороны, стрижи и сороки.
Ящерица на припеке.


М А Т Ч – Р Е В А Н Ш


_________

Я футбол
Я футбол
Посмотри, кого привел
На ходу в глубокий тыл
вышел кожаной головушкой,
пиво-воды переплыл,
а теперь пошел за кровушкой

Мне обратно не с руки
Мне не с той ноги навешано
Поднимаем на крюки
неродного черта-лешего

Золотая Пушка-Царь,
хоть одно ядро громадное
нам накатывай, бросай

Это правило командное


_________


Так гуляет на параде
помраченный белый свет.
Из приемника украден
шумный радио-привет.

Голова одна собачья
повернулась на оси,
увидала, что не мяч я.
- Крепче голову носи.
Выше, выше! Вкруговую
все невидимы не зря.
Так слепец на мостовую
сходит без поводыря,
если рядом беспородный
топот лезет на рожон.

Так я видел, так я шел
против их толпы неплотной.


___________


А на небе пух-перо,
вслед катящемуся гневу
шло небесное ядро
через облачную плеву.


___________


В воздухе ров
рытвина, вмятина
от пролетающего ядра

Вот ведь занятие
Где мне стоять, если всюду дыра

Вот, на исходе свои сочтены
самые крайние из неотложных
силы. Но если они в подошвах –
да, я встаю на тропу войны


* * *

Там еще с ночи тянуло дымком.

Дружный такой оказался поселок:
ведра прикованы
шланги бракованы
краны прикручены

Главное, всюду вода под замком.

Пусто. А ветер попутный как раз
гонит огонь от дымящихся елок.
Желтый за сереньким прячется дымом –
это и есть отравляющий газ,
как ты уйдешь от него невредимым.

Чисто сработано.
Пекло-то вот оно –
в метре от нас.


1 9 7 2

Одна заметная сосна
растет у кратовского сруба –
на два ствола разделена,
как лира, выгнутая грубо.

Но в семьдесят втором году,
когда торфяники горели,
и лето плавало в чаду –
мы на деревья не смотрели.

День начинался хмур и краток,
отток затмения храня.
Не свет – один его осадок, -
остаток слепнущего дня.

За часом час почти на нет
цвета подменные сходили,
как тень перестилает свет
на запыленном негативе.

Дня словно не было. Он плыл
по вытертой ночной подкладке
и чадный воздух торопил,
с ним обмирая в лихорадке.

(Не в срок запущенный, а впрок,
но той же силой изводящей,
уже летел в почтовый ящик
повестки сизый голубок).

Казалось: обморок навечно,
и мы очнуться не должны.
Горит-чадит такая печка,
где наши планы сожжены.

Скажи, зола. (Скажи: навек).
Пошевели ее, потрогай.
Вот мы и выросли вразбег,
как ветки на сосне двурогой.

Притянут к чадному суду,
один ответ другому равен.
Кто б догадался в том году,
что началась игра без правил –

чтоб перед новым образцом,
почти впотьмах схватившись с бездной,
не провалиться в мертвый сон,
а встать на пустоте безместной.


* * *

А Леня говорит: «Мы парии.
Мы вещество без оболочки;
непринятые новички.
Поэтому для каждой строчки
нужны особые очки –
необходимы комментарии».


* * *

На ходу превращается прежний сон
в мелкий штраф, назначенный за простой.
Это снится ужин на сто персон.

Головной вагон. Человек пустой.
Проводник, - не верьте проводнику.
Не могу в тоске кулаки разжать.
Значит, я лежал не на том боку,
головой на юг. Мне б не так лежать.

Что за место? Его в расписании нет,
и по горло снегом занесено.
Сквозь стекло поднимает стаканы свет
за меня, за то, что не так темно
просыпаться ночью в вагонной тьме.

Я смотрю на свет и себя стыжусь.
И чужую радость держу в уме.
Все на чьи-то лица не нагляжусь.


* * *


Пускай сегодня меднолоба,
а планы заново кроят,
но, выделяя тонкий яд,
сама дрожит как от озноба.

Мы не отменим карантин,
когда озноб войдет в привычку.
Пусть опоздает хоть один
на именную перекличку.

Мой город есть. Он где-то рядом,
вблизи подвалов соляных,
где клад зарыт, магнит запрятан
попритягательней иных.

Здесь открывается калитка,
когда чужим прохода нет.
И липкий оставляю след
как виноградная улитка.


* * *

Давным-давно один еврей
здесь жил. (А нам какое дело?)

Чужая шуба, у дверей
висящая, полуистлела.

Нет коммунального угла.
Своя у каждого жилплощадь.

Но шуба все еще цела,
и в темноте страшна на ощупь.

* * *

Однодумы с белыми сачками
бродят вдоль и около реки, -
райскими занявшись пустяками,
к лету отрастили плавники.

Разогнав удильщиков курящих,
хохот гонит мелкую волну,
и следит испуганный ныряльщик,
как русалка ползает по дну.

Голову повинную глубоко
опусти и жабрами дыши.
Не слепит полуденное око.
Крыльями касаются стрижи.

Люди входят в воду, как в аптеку,
поднимать со дна речную муть.
Тридцать лет гляжу на эту реку,
на не обмелевшую ничуть.

Тридцать лет сквозь видимость и гнилость
взгляды опускаю как весло.
Зрение мое не помутилось,
только пузырьками обросло.

* * *

Как мутна, печальна вода
в тиховодном устье Янцзы,
знают только рыбки-бойцы,
если заплывают туда.

Знает головастик один,
мокрого пятна господин.

Сколько беспокойных гостей
бледное влечет полотно,
если так раскрыта постель,
как в мороз раскрыто окно.

Почему летит мошкара,
к световому рвется пятну?

И такую правду – одну –
о себе узнать бы пора.

За собою знать, как подвох.
Но чужую сажу белить, -
это знанье – о, не дай Бог
собирать, ни с кем не делить.

* * *

Один и сам себе не равен,
внимательный как никогда –
с пустых сознания окраин
видна природная орда.

Представь такою, как она
проявится в глазу мушином:
как зелень для него черна,
опасным смазанная жиром.

Глаза развернуты испугом.
Жизнь приняла, что ей легко
над крайним приподняться кругом
и убежать, как молоко.


* * *

Птицы молчат.
Плотная тень на придымленной чаще.
День, омраченный сходом неравных сил.
Тьма наступает, ее холодящий чад.
Облачный край и отсвет его щадящий.
Мне ли не знать: ни разу не пощадил.


* * *

Вот и ночь меня не лечит,
значит, я неизлечим.
И работает кузнечик
тихим счетчиком ночным.

Слышишь ход и хор напрасный,
значит, ночь. Перерасчет.
Дробный шум однообразный
без движения течет:

Чет и нечет. Мы не лечим

ни молчанием лесным,

ни стрекочущим увечьем –

проникающим, сквозным





* * *

А чему тебя научит
воздух паутинный?
А тому, что мир паучий
сплел узор единый.

А еще он учит нас:
воздух, воздуха не мучай.
Узок муравьиный лаз.
Испаряется летучий
спирт, его запас.

Нет теперь меня нигде.
Вышел муравьиным лазом,
к необъятной пустоте
тонким волосом привязан.