|
Михаил Айзенберг
ОБЛАКО НЕ НАВСЕГДА
Опубл.: «Знамя» 2014, №4
* * *
Наполовину еще не прочитаны
все перемены; и день на весу
светит из облака многоочитого,
держит меня как соринку в глазу.
Все обещания целыми гроздьями —
где они? Нет и следа.
Лепится воздух, наполненный просьбами.
Жалко, что облако не навсегда.
* * *
И не знать, какой оставляешь след
на пустой земле, где еще нас нет,
неуживчивую химеру
выводя на свет,
кое-как принимая себя на веру
__
Раз печаль такая лежит на всем,
как чужая рука-владыка,
чтобы кто другой не расслышал крика,
громче всех говори: спасен
* * *
Как петляет свет,
лиловеет снег.
Пробежал зверек
света поперек.
Что мне этот свет —
помогает, нет?
Что мне этот снег,
что я — алеут?
Люди в темноте
валенки клянут.
Та же канитель,
варежки надень,
как Титиль-Митиль
уходя в метель.
* * *
Мертвая бабочка на стене,
крылья сложив,
держится не сама.
Что-то ее извне
держит, заворожив,
в мертвой точке ума.
Я не рискну
к смерти и сну
близко так подойти,
как, заполняющий пустоту
не покладая рук,
нитью вытягивает слюну
брат мой, паук.
* * *
И дрожит стекло, гремит фрамуга.
Тень упала среди бела дня.
Это ветер; это ветер с юга —
мне пример и воздуху родня.
Словно он идет из окружения
и собой сшивает пелену
общую — грозы и утешения,
двух вестей, сходящихся в одну.
Между безутешными, невинными,
что надеются и платят ни за что,
я хотел быть воздухом без имени,
проходящим сквозь игольное ушко.
* * *
Дождик идет, редея.
В извести и золе
пасмурные деревья.
Осы навеселе.
Тишина неповинна,
что на нее пошла
ветхая мешковина,
вытертая кошма.
Чуть высветляя матовое,
чуть себя заборматывая,
слёзы не бережет
воздуха шероховатого.
С ним попадешь в мешок.
* * *
Отданные в вечное владение,
в прошлое ходы не заросли.
Давнее, вчерашнее смятение
вырастает как из-под земли.
Память, удаленная ответчица,
и во сне живет, и наяву.
Так она, обманутая, лечится —
падает в целебную траву.
Прошлое не запертая комната,
а затишье мертвое у омута,
где аптечный запах над водой
и осока с синей бородой.
* * *
Говорили, что Москва
это яма колеса.
Колесо мое до ямы
добежит за полчаса.
Мокрый снег за нами следом
Дождь за нами по пятам
И внимательны к приметам
лейтенант и капитан.
День стекает по ножу
Неопознанный хожу
Пепельна среда
Вода
светит меж кристаллов льда.
Пепел на четыре стороны
разносят голуби и вороны
* * *
Какая двинулась орда
из тех, что не туда попали
или попали не сюда.
Здесь явь и сон проходят в паре.
Не так печально, господа.
Уходит радости сестра,
смешные делая гримасы,
и подозрительно пестра
большая очередь у кассы.
Стоят толпой; заходят с фланга.
А ты в летах
А ты в тисках
А ты на лестнице в носках,
и нет ни паспорта, ни бланка.
* * *
Нет, не слава с оперным бельканто
и с пометкой, что она должна
раскрываться как большая карта,
обозначенная иглами война.
Не война, но что-то здесь нечисто.
Уложенье ветхое черно.
С нами бог, за ним большие числа.
А за ними вовсе ничего.
Шагом-марш не включено в розетку,
и никто не смотрит со стены
на игру, которую так редко
понимают нижние чины.
* * *
Нет бы жить и ничего не весить;
ставить на последнее. Зато
не один, не два, а сразу десять
выиграть в подпольное лото.
Но боюсь, что выдаст невидимку
каждый, обернувшийся на звук.
Ветер, обдувающий блондинку
от моих откажется услуг.
Скоро все откроется — и ладно.
Я и не загадывал о том.
Все-таки услуга не бесплатна.
Если жить, чтоб было неповадно,
для всего найдется лёгкий тон.
* * *
Мед и сахар за устами
Веки лакомы
Много плакали, устали —
много плакали
Слава Богу, перестали
И стараются ресницы
так тенями объясниться,
словно знаками
* * *
блюдечко дзынь
ложечка звяк
птица большая шорх
август и сам подарок
да мне не впрок
зяблик вызванивает подругу
есть и у нас
права на один звонок
лес
из одних полос
лес из одних полос
ночью на полигоне
бьют в большой бубен в большой барабан
вроде как в патагонии
* * *
Как на серебряной пластинке
свет, зачерненная листва.
И птицы стали невидимки;
но слышен голос большинства.
Уже неясные творятся
дела. Вечерние цвета
смещаются туда-сюда
и привыкают не бояться.
* * *
Поезда невнятное вещание.
Скорости последние известия.
Слышится какое-то прощание.
Тишина теряет равновесие.
Данное помимо расписания
и непроходящее движение
век не оборвет повествование,
если не узнает продолжения.
* * *
Выйдут сорок шорохов-шагов
Дальше больше — сорок сороков
Там не сорок ворогов — один
Мы его и слышать не хотим
Голосом как черная дыра
станет уговаривать: пора
расписаться в ведомости некой.
Даже тени раза в полтора
вырастают под его опекой.
* * *
Вот и к новому поколению
жижа черная, плесень пленочная
приближается, чавкая,
отпечатками пачкая;
заморачивая,
подбирается, вкрадчивая,
все по-своему переиначивая,
на кащееву цепь наворачивая
* * *
Вся жизнь на двадцати листах
вместилась скорописью краткой,
и только в нескольких местах
цветной проложена закладкой.
Прими и эту волокиту,
написанную на роду,
чтоб не держаться на виду,
но всех не упускать из виду.
Хоть радостью на все лады,
хоть новой болью опоясывай,
но прежней огненной воды
плесни в стаканчик одноразовый.
Я говорю: алаверды!
|
