|
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив |
|
||||||
|
Стихи
Стихи и хоры последнего времени О стихах ТОЛЬКО ТРОЙКИ, СУЕТА МОЯ, СУДЬБА...(о Викторе Сосноре и его стихотворении «Догорай, моя лучина, догорай... ») ПОСЛЕДНЯЯ ПОБЕДА СУВОРОВА (О стихотворении С. Г. Стратановского «Суворов» и немного о суворовском тексте в русской поэзии) ПОЭТ ВСПОМИНАНИЯ (О Евгении Рейне и его стихотворении «В Павловском парке») Константин Вагинов, поэт на руинах АНАБАЗИС ФУТУРИСТА: ОТ АЛБАНСКОГО КРУЛЯ ДО ШЕСТИСТОПНОГО ЯМБА (Об Илье Зданевиче) Николай Олейников: загадки без разгадок БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЙ: Артур Хоминский как учебная модель по истории русского литературного модернизма Ответ на опрос ж. "Воздух" (1, 2014) на тему о поэтической теме Еремин, или Неуклонность (о стихах Михаила Еремина) По ходу чтения (о книге В. Н. Топорова "Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического". М.: 1995 ИЗЛЕЧЕНИЕ ОТ ГЕНИАЛЬНОСТИ: Тихон Чурилин — лебедь и Лебядкин БУРАТИНО РУССКОЙ ПОЭЗИИ: Сергей Нельдихен в Стране Дураков ОБ ОЛЕГЕ ГРИГОРЬЕВЕ И ЕГО “КРАСНОЙ ТЕТРАДИ” О СОПРОТИВЛЕНИИ МАТЕРИАЛА (О "Киреевском" Марии Степановой) Ольга Мартынова, Олег Юрьев: ОКНО В ОКНО СО СМЕРТЬЮ (диалог о последних стихах Елены Шварц) ВОЗМОЖНОСТЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ (о «Схолиях» Сергея Шестакова) ЮНЫЙ АЙЗЕНБЕРГ О МИХАИЛЕ ЕРЕМИНЕ БЕДНЫЙ ФОФАН (о двух новых томах Новой Библиотели поэта) О РЕЗЕРВНОЙ МИФОЛОГИИ "УЛИССА" ЗАПОЛНЕННОЕ ЗИЯНИЕ – 3, или СОЛДАТ НЕСОЗВАННОЙ АРМИИ ТИХИЙ РИТОР (о стихах Алексея Порвина) ОТВЕТЫ НА ОПРОС ЖУРНАЛА "ВОЗДУХ" (2, 2010) Человек из Буковины (посмертная Австрия Пауля Целана), к семидесятипятилетию и девяностолетию поэта Линор Горалик: Беседа с Олегом Юрьевым Пан или пропал Казус Красовицкого: победа себя «Нецикады» Даже Бенедикт Лившиц О лирической настоятельности советского авангарда ИЛЬЯ РИССЕНБЕРГ: На пути к новокнаанскому языку Свидетельство Новая русская хамофония Два Миронова и наоборот Мандельштам: Параллельно-перпендикулярное десятилетие Предисловие к кн. И. В. Булатовский, "Стихи на время", М., 2009 Действительно золотой век. О стихах Валерия Шубинского «Библиотека поэта» как машина времени... Об Аронзоне... Бедный юноша, ровесник... (Об Евгении Хорвате) О поэтах как рыбах (Об Игоре Буренине и Сергее Дмитровском) O понятии "великий поэт": ответ на анкету журнала «Воздух», 2, 2006 Свидетельство Рец. на кн.: Е. Шварц. Лоция ночи И Т. Д. (О "Полуострове" Игоря Булатовского) Призрак Сергея Вольфа Ум Выходящий Заполненное зияние Заелисейские поля или Андрей Николев по обе стороны Тулы Неюбилейные мысли Стихи с комментариями |
|
|
|
Олег Юрьев СТИХИ И ХОРЫ
СТИХИ О НОЧИПОДРАЖАНИЕ ПСАЛМУ Дай ноги, Бог, на голос коль был щедр. Тот голос гонит — позвоночник вод Под ластой прогибается и вот — Безмолвие пустых и мыльных недр; И, рыбой каучуковой полна, Скользит по дну громоздкая волна. Был голос дан. Под кровлею крыла Страна моя так искренне мала, Прилизана на неродной манер; И воздух ватен, и на всякий взмах Перемещенье тает как впотьмах — Как ни маши, ты небу не в обмер. Мне голос дан был. Ввинчиваясь в плоть Сырых переминающихся почв, Прав я едва ль, протискивая ночь в ядро земли; Не лучше ли, Господь, Дать ноги мне, чтоб в тяготном пути Доплыть, и долететь, и доползти? 1981 ЗЕРЦАЛО Все страшное: раковинки рта, Плечи, клю'чицы, затыльцы И голос, обтекающий карта- вый Корень — всё однофамильцы, Однофамилки всё, однофами- редореми: И медленного жутче. И зеркалу огульному скорми Все отраженья, стало чтобы жестче, И тут-то оно выплыло в зерцало. В зерцале холодно, рассвет... — Волнистого и мягкого металла Увидишь губы, шепчущие: «Да, «Сквозь тело протекают провода, «И на коленах нежен первоцвет, «Советуя трехкрылому растенью «Соприкоснуться со льдяною тенью». От темени до волокнистых пят — Витые провода, витые; Там электроны маленькие спят, Орбиты шевеля сторожевые; Там ходят голобокие жуки, Разглаживая скомканные рыльца О бронзовых кроватей шишаки И сткла окаменевшие перильца. Что может быть страшнее на земле и в комнате, и в комнате — Чем имя, Чем звуков ряд, расправленный в игле, Отправленный кружить в не это время? Но именно: страшней не что плодишь, В углах и плоскостях ища кормилиц — Страшнее нет, чем: в зеркало глядишь, А там, на дне, одно — однофамилец. 1981 * * * Не ходит ли кто под водою, К зеркальному своду ногами, За узкой, за склизкой удою Кругами, кругами? И, глаз опрокинув, глядит В реки серебристое днище; И свет его горний слепит — Все чище становится. 1981 КОЛЫБЕЛЬНАЯ Малый, спи — над светом тьма, Лишь в окне клокочет, Да луна нож свой косой Об облако точит, Поспешает пешеход В плащичке что птица; К однобоку-фонарю Тень его катится, А под домом ходит мышь, А над домом воздух, Рыбы жесткие в пруду Спят безмолвно в гнездах, Мама спит, и папа спит, Обнявшись в постели, Сердце их стучмя-стучит — Стук повсюду слышен. 1981 * * * В окне огонь стоял. О стены Косые бились паруса. — Из форточки, из блесткой тени Ужасный голубь поднялся. А мы, обнявшиеся, спали В соленой раковинке тел... Помилуй Бог, мы знать не знали, Влетел он или пролетел. 1981 * * * А ну отсюда — дом плохой, Тут мыший проговор глухой: Малютки гладкие в буфете Сквозятся в скользкие сыры, И жестким усом из дыры Качают домочадцы эти. А ну отсюда — в январе Тут женщина еще в ребре, А к февралю уже по саду Качает кичкою тугой, И пота капля над губой Бесцветней яду. 1981 * * * Такая речь подобна междометью, А голос колоколен — между медью и медью Круглый пролагает путь. На вервия разобранною плетью Его не припугнуть. Так русская проветрена округа... Слабеет колокольная подпруга И колокол сам по себе урчит... Сам по себе. И путник из испуга Лошадку горячит. 1981 ЗАПИСКА НА ПОГОНЕ Что я сказать могу без спора? — Кругла земля, она тверда, Щемящие щита Боспора Опять тесны как никогда, А там, на Севере, полночный Костер катается по мху, Всей пустотою позвоночной Луна приникла ко штыку. И кто же, кто же в чаще бродит, Железками бренча из мглы? Не бес ли его в бездне водит, Небесные кося углы? Не ангел ли его морочит, Украдкой верный путь торя?.. ...Боспор кипит, Боспор бормочет, По дну катает якоря. 1981 * * * Дождь по липе многоствольной, Сон нейдет, а мир обмок — Жёстки крылья, свет окольный Заперт на замок; В мире тихо, тихо — тише Тишины в виске; Водяные мыши Шепчутся в песке; В мире тихо. Пали крошки С Божьего стола. Смотрят водяные кошки Из угла. 1981 * * * Все остается, Хоть даже бы все потерял. — Октябрь бьется В дешевый свой матерьял. Наш конь стеклянный Безглазый стоит в пруду. И ветер странный Бу-бу, говорит, ду-ду. Я выйду поздно Сквозь море красное в сад. — Легко и грозно Колёса его колесят. Следы глотая, В шаре сомкнется клеть. Все остается; не облетая, Не облететь. 1981 * * * Голые трубы деревьев Сверху поют. Дело-то скользкое... Верь я в Холода край, Негрские проклял бы ногти — Не'голос вьют Там, где всё падает окрик, Всё поднимается грай. Купы блистают — и пробы Не во что вбить. Черное виделось чтобы, Надобно, слышь, Голоса вздутые щеки Низко любить. ...Что ж в холод не веришь этот, Пальцы сплетаешь лишь? 1981 РОМАНС О.М. В тот долгий час, когда, над садом лёжа, Распахнут, недвижим, Кольчужен филин, и седая кожа его Невидима чужим; В тот долгий час, когда прогнут водою Наш плоский пруд, И долго петь, и тяжко козодою У острых козьих груд; В тот долгий час, когда в печах блистают Слоистые тела, Два темных перышка в окошко залетают И застывают у стола — Вы слышите? — пытается скоститься Вся гиблая вина Лишь в этот час, когда седая птица Бесшумно падает у вашего окна. 1981 НА СМЕРТЬ Б.В. Нитей желтых разжатье и сжатье Продолжает под садом игру; Собирает просторное платье Человек, возвращаясь к ядру. Все стоят небосводы цепные, Все селенья во вдохе, во сне, А в саду бессловесны портные, Лишь дрожат их пустые пенсне. 1981 ПРОСТОДУШНЫЕ СТРОКИ Собора сиротские кости. Громоздкие, легкие купы. И сора продрогшие горсти Взирают в зеленые лупы. Над вашею крышей блестящей Зимы голубиное тело — Над рынком, торговою чащей (И лето ей пальцев не грело), Над парком — зиянием светлым Проточенных легких развалин (И реки сокрыли под ветром Блистанье своих готовален), Над светлым зрачком пешехода, Над сором калошных замочков, Над зябнущим сердцем завода, Над хором древесных сыночков, Чье время, что пело громоздко, Толпою туда полетело, Откуда, с льдяного подмостка, Спешит голубиное тело, Спешит голубиное тело. Спешит голубиное тело. 1981 MECHANICA AETHERIS NOVA Земля есть диск меж полусфер дневных, Что превращаются в ночные крылья, Столь быстрые, что я не вижу их — Всё темный блеск, всё кажимость бессилья. Земля есть птица ночи. Днем она Покойно спит, себя обняв крылами, А ночью движется — и не отклонена В движении своем соседними телами. И более того: когда слабеет мах, В часы рассветные, в мельканий замедленье, Смотри: сопутники — все по прямой, впотьмах, Всё с той же скоростью, всё в том же направленье. 1982 * * * Возились полный день, а вот уж и пора. Тревожатся и старшие: «Что дети? «Явились бы уже... как канули с утра... — «Вот вечер катится, сверкающий, как сети...» Мы — камень и огонь, мы — древо и вода, Мы — воздух, свет и кровь — должны спешить: уж тёмно. Когда же побежим — кто как и кто куда — Песочница пуста останется, огромна 1982 УПАЛА ПЕРЕД ДВЕРЬЮ ГОЛОВНЯ Упала перед дверью головня, И воздух, выдыхаясь из огня, Коснулся разлетающихся стекол И горлом медным, как голубка, клекал И полым глазом щелкал на меня. Все тленье пра'зелени, все сиянье тьмы, Все воздуха блестящие холмы растаявшие Стали будто прежде; И перед смертью в буднишней одежде На все колена становились мы. 1982 ИЗ ТЬМЫ БЛИЗЛЕЖАЩЕГО САДА Из тьмы близлежащего сада Во тьму черно-плотных небес, От слуха таясь и от взгляда — Обратный поток листопада, Сквожение вышних завес. Лишь черви, те чувствуют в норах Клеёной своей головой Сквожение в вышних зазорах — Весь этот невидимый шорох И этот неслышимый строй. 1982 ACCUSATIVUS Всех... всех первенцев от наших очагов, Всех... всех пасынков богоугодных пазух, Не сделавших еще своих шагов Из наших рук в верблюжью супесь азбук; Всех... всех ка'тящих в взволнованной земле Всех... всех на свете тыльных плоскогорий, Чьи волны, остановлены в золе, Молчат среди пылающих уголий; Всех... всех ка'тящих бездонную ладью Всей... всей тьмою на неимоверных веслах... И бронзовые горны улю-лю Кричат из облаков молниеносных. 1983 СТАНСЫ В пугающем звучанье совершенном Мне жить и жить... и что же из того, Что тычется камы'шинка коленом В ложащееся звука существо. Пускай ее... Морская черепица, Теснясь и падая, и вот! — стоя, Накрыть мой дом недвижным махом тщится, И защитить от мшистого копья. Я ль не летел в соленой колыбельке От бережка до бережка земли, А голос, расширяющийся в Бельте, Звукоубивство чествовал вдали — И вот я здесь: камышевые дула И мышцы волн воюют, и в бою Нет звука всё. Одно зиянье гула Пустой волной качает жизнь мою. 1983 РУССКАЯ ПЕСЕНКА I Эх, осталось бы у нас чутку денежек С тех орешек золотых, что лущим, Мы бы со'звали в свой дом красных девушек, Красных девушек и красных мужчин. Ну а те уж бы зашли бы, не чванились Перед тьмою, что, сияя стеклом, Опускается на пол — всеми швами вниз, Но храня еще исходный наклон. 1983 * * * Луны кусок в ее пятне Стоит над чащей неосиянной, И верхний ветер в стороне Навис звучащий, но безуханный. Где был дворец, я вижу холм. Где хладен герб — живую птицу. И статуй облачных в глухом лесу Я вижу вереницу. Весь нижний город, и небеса Стоят, беззвучны; висят, не рады. Сады исчезли, и леса забились в желтые ограды. 1983 ТРИ СТАНСА Стрельнувшись из дому, вонзяся в ярый свет, С пронзенным зреньем в дым несясь древесный и голову подняв, Сквозь тщательный скелет, ходящий ходуном, Узрил я дом небесный. В безверхих колоннадах светлых линз Шел я меж наискось сужающихся лезвий И видел, хоть не мог, я бабочкин потертый низ — Сдвигающийся дым созвездный. Поднявши голову, поплачь о волосах Земли, нацеленной за черными чужими голосами.., Доколе светлые колонны в небесах, Доколе темные крыла за небесами. 1983 * * * В иссиня-ясную Неву Съезжает белое каленье. Ну как ей вымолвить: живу, Коли заковано в каменье Ее дыханье наяву. Живется так же что и мне: Один средь отсветов зеркальных, Полууснувший, На спине плыву. Уходит солнце. В спальнях поддонных — Рыбий стон во сне. Но — лишь учую я ветер тьмы Над лесом блесен недоцветшим — (Весь город — как корабль с кормы — вздыхает...) (Слово есть ушедшим) — Я вспоминаю жизнь на мы. 1983 * * * Не голос, нет уже ( — нам голос невозможен — ). Не музыка еще ( — мертвы мы не на столь — )... — Есть только скрып меча, ползущего из ножен: Так звуков падает заржавая фасоль. Куда бы я ни шел — не слышу я отзы'ва, Куда бы я ни пел — не вижу никого. — Лишь в море: скатная жемчужина отлива: Так обнажается безмолвья вещество. Но от зависших скал ко мне приходит эхо, Со стоном шевеля пустых морей меха, И падает к ногам, среди греха и смеха, Горящей птицею стиха. ————————— (О муза, надевай же бранное убранство! — Чужие голоса на кладбище твоем. Нам нужно, чтобы жить, такое постоянство, Как никому еще, чтоб просто жить вдвоем) 1983 * * * В рай впускают только птиц, Только птиц, только рыб, Стаявший луча изгиб у воды. Лишь светящуюся тьму (По холму сговорив До поры не съезжать и До беды). В рай впускают только тех И лишь тех, кто не мы, Лишь светящихся в воде и над ней. Только тех, кто обещал Без начал и канвы Лечь за светлою иглою Окончанья дней. 1983 ОДЕССА У свисших куп — ни степени, ни веса, Лишь свертки тополей на голове... Куда же ж ты заехала, Одесса, На мусорном, зеленопенном льве? Не чувствую ни грека, ни еврея — Лишь полный и радяньский человек (В дрожащих пальцах музыка, хирея, Касается смежающихся век). Я шел пустым путем сквозь дни пустые От города в зерцающих тисках... (Рекой не двинув, сжалися России С Москвою бессердечной на руках) — И вижу я, как можно — как с одежей — Чужую жизнь с чужих плечей согнать, Как можно жить на суше, как в прихожей — Как имени ее не вспоминать. 1983 ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ 1. В сердце крошечном и низшем Сердце отчее живет, Песнь поет, по мягким нишам Среди голоса снует, Из атласа перекрестков, Из кроваво-нежных сот Под жемчужницы подмостков Лето ветхое несет. Свет вонзился. Тьма упала. Черствой тополи каркас Принял звездные лекала От отверзнувшихся глаз. Я не вечен и не ранен, И не чувствовать могу Сна огня, стеченья пламен В недоношенном снегу. Я жемчужно-ветхим утром Выхожу на Божий свет... Здравствуй, жизнь в солнце утлом, Здравствуй, солнце черных лет. 2. Ты пахнешь снегом и вином, Осенним листеньем кольчужным, Огнем на дне, что в слюдяном Горит поджаберье жемчужном. Ты пахнешь сном в моей крови, Огнем в червонных переходах, Где голос стонет: не зови — Безмолвью, скованному в водах. Во льду огни, на дне огни, В крови огни нерасторопной... — Несутся смоляные дни Жемчужной поступью двустопной. — Когда я жил на дне, в огне, В реке, что шепчет и рокочет, Я знал о том, кто, в льдистом льне Лицом запутавшись, хохочет, И видел я его глаза, И слушал топота стяженья... Куда ж ты ломишься, лоза? Куда поете, сновиденья..? 1983 * * * Когда прямую низведут, Всё-всё свое и не свое (Воздушный шар, скрипящ и вздут) Во тьму войдет, но не ее. Ни яви вспоминать, ни снов Не нужно в жизни, ни иной (За горстью косных этих слов, За черной этой шириной). Ни я не бы'л, и ни иной В расщелинах, где внидет свет В воздушный шар, но не земной. — Я выскользнул было, но нет — 1983 * * * Э. Л. Линецкой Эти конные ветки — не снятся, Цокот замшевый их наяву, И готов я с прелестною жизнью обняться, Хоть и чуждым, и лишним слыву. Хоть не входит сюда на рассвете Ни волны полувзмах, ни огня... Лишь деревья — сквозь вод и огней переплетье — Дышат ясную тьму на меня. Жизнь вошла. И иною не выйдет. И иной я уже не смогу... Лишь деревья сквозь очи кровавые видят Непокорного их неслугу. 1983 С ЖИЗНЬЮ ЖИЗНЬ Жизнь, ты ясной сходишь, словно Лип-госпож колокола, Ясно-ясной, словно ясность Крылья черные сняла — Словно из безверхих сеней, Из растерзанных пелён Проницаешь свет осенний И листов замерзших звон. Жизнь-жизнь, сознал я снова: Ты ж не очень и смела — Яблочный, завядший воздух Лишь на прикус ты взяла. ...Хватит ...ясно ...вместе станем В высях теневых ходить, Станем-станем и устанем, И не станем вместе жить. И домашен, и торжествен Нашей выйдет жизни слог. Даже и расставшись, всё же Возле встанем, видит Бог. 1983 БЕЗ ЖИЗНИ ЖИЗНЬ Жизни я не знаю, знаешь... Страшно, знаешь, мне ее... — В капле каждой раздвижная ж Сердцевина у нее, Где прорезан иль просверлен Алчно тянущий извне рот — Всеяденьем осквернен, С красной трапезой на дне. Жизнь — вечно-горящий камень, А сгорающее — ложь... Камень плавится, и пламень, Взрезан, рушится на нож, Льются люди, каплют вещи, Блазнящиеся в огне... Всё ж таинственней и резче Лезвье музыки во мне. 1984 МИХАЙЛОВСКИЙ САД Отставшие в рассеявшихся те'нях Не менее деревья не видны — Как плакальщицы, сели на ступенях, Роняют слезы в черные волны'. Немного ж высветил в ноябрьском саде (Что в вогнутом стекле) холодный луч, И старших птиц, стоящих на параде, Уже не расшеве'лишь, как ни мучь. Без дна — ни дня. Скользят (и не очнутся) Мимо кружных граненых колоннад, Их небеса цепные не коснутся, Коленцы каменные не стеснят. Как ло'дья с ледяным и низким днищем, Несется к норду узкий городок, Неся — несомый — к вышним пепелищам (Откуда-чей — не знаю) узкий вдох. Зимы?.. Видать, наскучило в земле ей Приглядываться в дырочки травы... И время мертвое приречною аллеей Идет не поднимая головы. 1984 * * * О.М. Ну а я — каб я жил под венец, под завязку, Под качение сердца вовне, Невесомой бы ночью на русскую пасху Я бы в море ушел на челне. И жестяный стесненный язык колоколен Провожал бы скольженье мое, От свободы сердечной я б сделался болен, Как и всякий настигший ее. От кого и к кому я не знаю дорога В тишине, вышине, глубине... Лишь негромкое пение русского бога, Отдаляясь, сопутствует мне. 1984 * * * Луце ж бы потяту быти, неже полонену быти. А в косых и высоких, сплошных небесах ни движенья, Лишь круженье зимы, лишь зиянье и жженье зимы... Как же так же прожить эту вечную ночь униженья, Как прожи'ли ее и как про'жили наши мертвые — мы? Измождаясь лицом и разношенным телом грузнея, На нечетких очках чуть уменьшенный мир пронося, Как же так же прожить ничего ни о чем не жалея, Ничего не прося, ничего-ничего не прося, не прося? И ветшанья извечные вести, и чья-то свеча над могилой, И безжалостный голос зовущий сгущенно звеня — Всё измышлено вчуже постылою тьмой полукрылой, Чтоб величье из ямы извлечь под ножи ледяного огня. О косая высокая тень!.. — но и песни завесть не успеть ей, Как ворчанье начнется, гуденье, жужжанье внизу... Вся Россия сойдись — лишь коснуться надгробья посметь ей, Как навеки застыть с ледяною рукой на весу. Но умершие выдут смеясь и взлетят меж морозных строений, Где по низу зима продолжает до выскреста месть, И умершие скажут: «Напрасны и слава, и гений. «Только память и честь — это все, что пока еще есть». И умершие скажут: «В косых и высоких, высоких могилах «Мы лежим до скончанья, не помня высоких имен, «И качаются звезды в бесчисленных славах и силах Над великою ночью несчастных, несчастных времен». 1984 ВАРИАЦИЯ Эх, и вжался ж заржавленный якорь — Не проглянешь сквозь вязкую муть. И взошли камнесечец и пахарь На лодейную зыбкую грудь. Передрогнул корабль и замер, Переставились жёрлы вовне, Место намертво кормчее занял Человек на двухногом коне. И глазницами, полными глума, Он за солнцем следит стороной, Слыша никнущий шепот из трюма, Слыша медленный скрежет цепной. Крикнет птица: уходим, уходим... Ветер мачтой чуть скрипнет златой... ...Что ж искорчился кормчий Господен Под раздвоенной мертвой пятой? 1984 ВАРИАЦИЯ ВТОРАЯ А город на кораблях стоит, В мачтовых рощах ветер сопит, Цепи напружены, но уж прости — Нам никак не уйти. Здесь встал каждый корабль один, Сбоку притиснутый линьей льдин, Все шевелящейся, и его шевеля... — Но со второго боку — земля. Господи, если б знали все вы, Как сильно держит десница Невы, Как машина где-то внизу дребезжит, Как почва быстро дрожит, Как Васильевский и Петербуржский — в дыму, А Елагин — вздул парусами тьму... ...Третий век прощаются под картавый свисток Северо-запад и Юго-восток. Ну так и знайте ж: давным-давно Смели б если — ушли мы, но Стоят мертвецы под днищем, на дне, И — их не бросить мне. 1984 * * * Оборочусь я чуть — и тьмы неравномерной Разверзнется передо мной шатер. Вовнутрь я вшагну, и тихий отсвет серный Всех звездных волн да туч совьется в луч неверный, Тот черноту пронзит — столь черен и остер. Столь по'лны черноты полунощны запасы... Столь далеко у изощренья мол блеснул: На реберках песка, на полосах террасы, На волнах лезвийных свою я тень спугнул. И сверху тени камыша расшевелились, Чернее всех чернот на несколько долей, Огни какие-то, снижаясь, раздвоились И канули в закраину морей. И море лезвием кружным кроило воздух Под ящерками звезд, юлящими слегка, И рыбы, встав на хвост, в полужемчужных гроздах Стеснились поглядеть на грозды-облака, Которые вверху, как мышцы коченели. И комната земли без-окон-без-дверей Съезжала, чуть шумя, с растерзанной постели К звезде закраинной — всей тяжестью своей. ...ха, память не нужна! Что проку от былого (Как ни юродствуй, на воду не дуй) Зудить-вызуживать? Оно не даст ни слова. Какие-то шаги... случайных черт полова... И в звуке костяном безлицый поцелуй — Все, что умеет знать оно. 1984 * * * Небосклон полу'ночи — в облачных изъянах. В треугольничках речных ржавеет вода. Птицы спят в своих корзинах, в черных, в деревянных, И во сне клокочут, шепчут — тише, господа. Нет, ни звука не раздастся на ночной ограде. Шпиц нечищенный, косой брезжит в небеса... Нет, но что же это там, в проволочном саде? Боже, кто идет сюда? тише: голоса. 1984 * * * Полно'чи час взойдет и ниспадет, Съезжавшее из синих звезд созвездье, Доставши дно земли, меня лишь здесь найдет — Как смертное отставшее известье. Здесь — ничего. Здесь наг земной предел. Один здесь я — невидимый — остался, Как свет ночной, что в горницу влетел И в зеркальцах безлицых затерялся. Морская толщь восстала в полный рост И полон воздух серными тенями Сгоревших птиц. И месяц узкокост, Как виноградина — в отсветной яме. Жалел я ночь. Присевшие сады Так страшно говорили над дорогой, И яблоки из замши и слюды Над яблоней сверкали круторогой, И не было огней над полустертой мглой, Сбрелись когда созвездья и соцветья; И птицей серою кружился голос мой. — Я говорю: кружился бы, ответь я — 1984 * * * Исхожу я из старого страшного дня, Как исходят огни из граненого дна — Шевелясь... расходясь да сближаясь. Мякнут тени. Иначе сказать, день ушел. Небо — неравномерно сияющий шелк — Там зеркальная редкая сетка. Отчего бы реке не пролиться, крошась..? Отчего бы стиху и не жить, не страшась..? — Не всегда... хоть когда-нибудь... редко... 1984 СТИХИ И ХОРЫ ВОСЬМИДЕСЯТЫХ ГОДОВМОЛИТВА О МИРЕ Ох, эта капельница тьмы!.. Провисшая, висит Селена, Воздушные встают холмы На полукруглые колена. В амфитеатре дерева, Расположённы перед морем, Вздыхают, слышные едва, Под ветром горьким, но не горем: Здесь мир, рассе'ченный судьбой, Становится сейчас собой. Блескуч в волнах и светел воздух, А в облаках вода черна; На крыльях черных, кривокостых Ныряет птица до-пьяна, От низа вверх, от верха книзу, Неслышима и невидна; Деревьев слитная стена Глядит в исчерканную линзу, Глядит, волнуясь непреклонно, Но все еще соединенно. Я человек. Я вижу мир (Там птица ходит неустанно) Из спутанных мохнатых лир, Стоящих с краю Океана; Я — человек, я — с краю ночи, И руки смутные короче, Чем мир, хоть он и невелик. Я — блик — скользнув по небосводу, Сам засветив себе природу, Я слезкой лег на материк. Одна лишь ночь, орех бесценный, Зелено-черный и сырой, На звездной ветви чернопенной Сияет мягкой кожурой; Но съедет день, и — старый, светлый, Сухой... но так же смертный — смертный Мир в деревянном кожухе, Что изнутри весь размалеван, Охрян, голуб, залакирован, Снаружи щит, как на жуке — Вот вам. Был дух морской и влажный, Стол мозг раздвоенный и страшный, И это все ж таки одно; И стало поле зренья полем Войны дурацкой, и доволен Огонь, взбегающий в окно. Ушли в присутствие деревья, Ниспала птица на волну... О Боже мой, Тебе не верь я, Куда ж я сердце поверну? 1984 * * * Деревья скраденно сползали Наверх и влево — как всегда, Когда сквозь пальцы, сквозь скрижали Неслась, разгромлена, вода. Деревья — Бога погремушки, Когда Он осенью не Спит, Несмятый верх Его подушки Несметно жемчугом Омыт. А смятый низ Его подушки Сочится уксусом, смолой... Несутся звездные вертушки И ангелы вниз головой. 1984 * * * Бог выдохнул — и хмарь по зеркалу земли, Кружно, серебро-серо разрастая... Разглаженные тени потекли По краешку кругом, следы свои съедая. Менялась тень на тень, листалась мгла за мглой, Всё прозелени легкой набиралось, Истаивал уже последний слой... Его лицо на диске показалось. — Поэт есть зеркальце у рта больного мира— 1984 * * * У них — рождество, у нас — ничего, Мы просто у печки заснули, А ели в окне, что стоят без всего, Тяжелую тень шелохнули. И встать тяжело, и спать тяжело, И пламя кишит за заслонкой, И зданья стальные стоят нежило, Одетые проледью тонкой. О мире я странную знаю беду — Что в стенах своих и снаружи Все вещи земные в мерцающем льду Стоят средь сверкающей стужи. У них — рождество, у нас — ничего, Такая усталость плохая... Да... — ели в окне стоят без всего, Вощеною тенью вздыхая. 1984 * * * ...Утро ветхое сходит На кудрявого снега сады, И — ничего уже не находит, Кроме розово-дымной слюды, Кроме искр залежалых Страха, знанья и сна, Кроме призраков малых, Тающих у окна. И — ничего уже не осталось На объятья разжавшей земле. Только тень, только малость Дорогого дыханья в стекле. Мир, алея в зазорах, На поверхности пуст. ...Только плеск, только шорох, Только скрип, только хруст... 1985 * * * Нa страх и риск другого страха Рожден я и решен я жить Средь мреющего тускло мрака На переулках городских И кра'сно реющего праха На перекрестках золотых. Зимы прощеная рубаха Дошилась — княжить да служить... Но прясть не перестала пряха, Всё нити кла'дет поперек. И нет здесь страха, нет здесь страха, Но есть упрек, упрек, упрек. 1985 ВЕЧЕР И НОЧЬ У неба — еврейские вены. У моря — цыганские серьги. А русские круглые стены вселенной Почти уже смеркли. У неба — цыганские блестки. У моря — еврейские шапки. Но русские круглые стены Скользнули в окрайные шахты, Где каждый изогнутый лепест — В безвидном своем коридоре. Остались лишь небо и море — Их гул, их звон, их треск, их лепет. 1985 ХОР строфа Раз зима — разнимаются все Древовидные очи творенья: То в крылатом ее колесе Миг вниманья, судьбы и прозренья; И лишь ель — не глядящий на нас, Окруженный висячими льдами Всеоглядно ступенчатый глаз — За ресниц неподвижных рядами. антистрофа Ни души на жерну площади', Но скрещенье конических те'ней, Но лишь лопасти сна позади Чуть светящихся их средостений. Ни души. Души мёрзкие страх Не хотят созерцаться в растеньях, А в зеленых и черных церквах, Как кузнечики, спят на коленях. 1985 ЗДЕСЬ Как в стро'ку Норд, так сразу Зюйд на ум. Так же здесь: запах парусины Да водометный вероломный шум От лавра русского — осины. Да также те'сны здесь витки: Одним и тем же грех и смех возмездны Здесь, здесь, на расстоянии руки, В прозрачной раковине бездны; И также в язвах облаков Сукровка сквозь отрепья брезжит... Лишь адский зуммер не таков, каков он был. — Теперь он скрежет. 1985 Зима 85 В собачьих старицах желточных, В газообразных комьях крон, В льдяных пузыриках проточных — Везде отхлын, отток, отклон. Луна в косой туманной нише По небу черному пыля, все ниже, — (Кажется, что ниже она — Совсем как и Земля). Тупее все сребристый угол Меж чернизной и белизной... Снижайся, жизнь, ведь гладкий купол Ты оскользаешь вслед за мной: — В собачьих старицах лимонных, В газообразных копьях крон, В льдяных пузыриках слоеных, В луче, идущем на поклон. 1985 * * * Золотого кислорода Кругло-черная тюрьма: — Только небо здесь природа Да немногие дома, Да немногие деревья, Да немногая река, Да мякнущие у изголовья Исаакья Облака. Ветры с пикою златою Скачущие наверху, Все пропахшие кислотою, В безрукавках на меху — Бьют в решетчатые сени: — Раскрывайте-ко острог! Речь о свете и спасеньи, И с того не меньше страх! Как раскроются ворота, Она выглянет, сочась: — Да, конечно же, я — природа, Но не здесь и не сейчас. 1985 ВОТ СВЕТА КОЛКИЕ ЗАТЫЛКИ Вот света колкие затылки Скакнули накось от луны, Вот стали снежные бутылки с деревьями — Освещены; Вот выснеженная аллея (Что, смутно-глубоко белея, Во сне тяжелом замерла) Вздохнула, руку отвела... И свет, сходящий с лестниц черных В объятий этих сонных неть, Три клиновидных, золоченых, Три силуэта смог иметь; И три светящихся каркаса Златое пенистое мясо, Как самородное стекло, В мгновенье ока облекло. И с выгнувшегося полукруга Незамерзающих небес Сквозь три напруженные лука Прорвался выстрел — и исчез. 1985 * * * Свет змеится в тусклых зданьях, Как наброшенная сеть; В тучах, в красных изваяньях, Нет решимости висеть: Есть хотенье мшистым пахом Притесниться к дну земли, Дабы все — единым взмахом — Дерева зеленых прахом Недвижимо помели; Чтоб — в мурашках от касанья изнутри светясь, — Земля потемнела, Без сознанья Гладким телом шевеля. 1985 Г.С.К. Земля есть мозг, а небо череп, А между ними воздух тьмы, А луч вовне стремится, через Ее горящие холмы. Так человек в тупом задоре, Как мысль, рожденная в земле, Кружи'тся в маленьком зазоре — В огне, куренье и золе. Как искра, как слепая птица Колотится да вьется, знай, Не зная: в землю ль воротиться Иль выйти речью в Божий край. Игла из лучевого стока, Теперь он раб чужой борьбы, — Он, гражданин себя и Бога, В горящем воздухе судьбы. 1985 * * * Всходит дым, точно остров стеклянный, В полупризрачных ветках звеня, И скользит еле слышный и пряный, И томительный запах огня. Я, как тьму полукрылую — слово! — Полюбил эту вещную мглу, Где отрывисто... криво... лилово... Смотрят звезды под рощи полу. ( — Полуплотные нити свеченья По стеклистым волокнам текли, И по тайным лекалам теченья Огибали их лип корабли — ) Вот как, жизнь?.. ты напиток любовный?.. (Для себя тебя кто ж уберег?) Свет скользящий? И огнь двукровный? И золы краснорукой зверек? 1986 ВТОРОЕ ПОДРАЖАНИЕ ПСАЛМУ Человек — это колодезный ворот, накручивающий на себя свою цепь. Уж такая хорошая мне далась душа, Чтоб сквозь щелочки говорить со светом И, разъеденным воздухом чуть дыша, Глухо вздрагивать панцирьком нагретым. Но, Господи, в этот светлый час Раскрывающихся полночных створок Стала Тьма Твоя как стеклянный газ, Как стоящий снег, как парящий порох. Я сердечный мускул твоей ночи. Мне не выпутаться из кровеносной сети, Потому что я не был нигде на свете, Кроме тьмы и сверкающей в ней свечи. Ведь такая душа только там сильна — В этом свернутом, влажном, слепом, соленом, Потому что выковырянная, она Как простой слизняк на ноже каленом. То, что знаю, — пора уж! — и Ты узнай: Я боюсь оказаться в уже дребезжащем варе... Вот, другую — прошу я — стеклянную душу дай, Рассыпающуюся при ударе... 1986 В САДАХ ТОЛЬКО НАШИХ В АПРЕЛЕ В садах только наших в апреле Деревья растут из зеркал. — То, видимо, тайные щели Господь в этом мире сыскал. И так еще, видимо, можно На облачных лестницах петь, Невидимо так, осторожно Пернатой ступенью скрипеть. И трещинами в амальгаме Расходятся корни дерёв, И воздух большими шагами Спускается в ров, И пышные пенные брызги Опутывают сады, И тянутся, тёплы и склизки, По-русски, еврейски, балтийски, Сдвоённые руки звезды. 1986 ТРЕТЬЕ ПОДРАЖАНИЕ ПСАЛМУ Огнь иссекнется в тротуар, И сердце, съеденное гарью, Через парны'х созвездий взвар Пойдет обратно, к Государю. Его безногие стрижи несут (Летят — не шелохнутся) ...Старайся, кровное, дрожи... — Дай Бог еще тебе вернуться... 1986 * * * Прощайся, не все уже снится, Но можешь еще поспеть... — Стоящая на небе птица Стоит, позабывшая петь; И ветви в последнем исподнем, Наброшенном кое-как, Несутся за ветром Господним И голос несут на руках. А стоит ли все усилья, Когда так немного до тьмы И каменных бабочек крылья Скрежещут по стеклам, как мы? 1986 ВОСПОМИНАНИЕ О ЮГЕ I Как ртуть, как шелк, как щекот, как Раскосая луна морская, В ногах, и в пахе, и в руках — Везде во мне есть кровь людская: Как луч, съезжающий в реку', Как месяц, таемый туманом, Как занавесь по сквозняку И как рука над женским станом — Чуть-чуть прогнувшися, она Стоит-скользит, натяжена. (Когда же в каменной тени Круглоступенных гор у моря Я вспомнить смог другие дни И вздрогнул от стыда и горя, Вся кровь — от кроны до корней! — Заскрежетала и запела; Хоть воли не было у ней, Но вдруг она, прорвавши тело, Вся — вверх, во все ее крыла... — И Божья кровь ко мне вошла — ) 1986 В ЭТОЙ КОМНАТЕ В этой комнате стопки теней Разложились, кренясь, по углам И зернистого мрака туннель Разрезает ее пополам, И печально сужается щель Меж рассеянным светом стекла И отсветами сильных вещей, Раскаленных внутри до-бела. А сейчас ты глядишь за окно, Где крупицы деревьев — парят, Где в распоротых тучах — темно И воскресшие звезды не в ряд Волей Божьей расставлены там, Чтоб ты смог еще что-нибудь смочь, Чтоб прихлынула к праздным устам Та небесная родина — ночь. 1986 МЛАДЕНЕЦ Осыпается мгла с небес На поставивший мрежи лес, И глазницы иссякших звезд Стали пенно-зыбки. А младенец, плывя вверху, Сеет светлой рукой труху Из жемчужной зыбки. Видно, свод полу'нощный — ветх, Иссякает и мякнет верх — Так воздушный редеет мост Над всходящим низом. Видно: вышелушилась тьма, В зернах — свет, и дрожит тесьма, Куда он нанизан. А младенец плывет вверху, Сея светлой рукой труху, Осыпающуюся на лес, Что сетцы раскинул. Иссыхает небесный Нил; Кто бы люльку остановил И младенца вынул? Ведь и есть-то лишь лес один, Где спасется наш господин, Его ищут и там, и здесь, Во граде, по полю... Все оцеплены берега, И на всех площадях врага Есть, где встать глаголю. 1986 БАЛЛАДА И уж кажется, смерть позабыл, Но некрашеной тенью короткой Острый всадник становится в тыл И становится иноходь ходкой Уходящих налево снегов, Становящихся, как для расстрела: И стоишь, и не меришь шагов, Потому что уже отсмердело... Эти женские руки зимы Накопали корней первородных; Стало, ночь наступала взаймы В одеялах светящеся-потных; Наступая на лона снегов, Выступаешь из духа и тела И стоишь, и не слышишь шагов По тому, что уже отсмердело. А когда просыпаться пора, На нечищенной чаше рассвета Мир вскользает наверх, и дыра Рабьим зеркалом встала под это Воскользанье к небесному льду; Не в нее ли, безмолвьем глушимы, На резиновом, страшном ходу Ускользают деревьев машины? И вослед этих страшных винтов Поднимаются плоские дула Вверх сдвигающихся ветров; И сквозь конус сетча'того гула Поднимаешь глаза, и на них, На сетчатке, светящей по-смердьи, Отпечаток — в оглядке на миг — Ускользающей одвуконь смерти. 1986 * * * Луны недолгие глаза. Китайские ее усы. Но знаю я: еще нельзя На смертные глядеть часы. Ведь Север не сошел на Юг, Ведь лист не превратился в пресс, И ведь земли лазурный лук Не прободил листву небес; И явственней, чем поворот Короткой грани мировой, Болван клюет наоборот Зыбко-продольной головой. 1986 ПРОСТО СТИХИ Глядит в Луну квадратная река Сквозь ослепительные облака. Взросли дома, а отраженья их На легких звездах вытеснены мелко; И так зима — проклейка и побелка — Встает в гроши, в невытесненный стих. К чему стихи? Пора уж и начать (Раз легким в тягость сладкий смрад бумаги) Писать снежком по черной невской влаге И тайным звездам отдавать в печать. Так делают леса, и города, Особенно же наш. Но вот беда 1987 ОТРЫВОК ...Одна уж и осталась просьба, И та исполнится сама: Волн вечереющая оспа, Сеть расстилающая тьма, Костры на береге пологом, Краеугольных туч соски И ветер, реющий над рогом Горы, завинченной в тиски. Я жил как жил. Я был на Юге. Я брел в разобранной Москве, Я кровью, выцветшей от муки, Встекал к заоблачной траве, Я тенью обтекал извивы Небесных рек — и в мгле живой Земли червонный шар червивый Тлел, истекая синевой... 1986 О МРАЧНАЯ ЗВЕЗДА РАЗДЕВШИХСЯ МОРЕЙ О мрачная звезда раздевшихся морей, Недвижно стонущих на наклоненных ложах, О мрак, раскатанный над спальнею моей, Катящейся за небоскат на обжиг, О том, как спать один, забыл я. Сколько дней В пустой постели с кроткими морями... Когда приходит ночь, становится ясней Блестяще-ржавый меч, лежащий между нами. Как знать, какой еще разыщется разврат В сей жизни, будущей? В той, бодрствуя, сущей... Пока ж мне хорошо. Я сплю. Я жив. Я рад Глухой звезде, над ложем тьму кующей. 1987 НЕ ПРЕВРАТИТЬ ЗЕМЛИ В ОТСЕК Не превратить Земли в отсек Печальной сволочи земной. Хочу я слышать голос всех, Кто надо мной и подо мной. И раз уж мы легли на дно, Хочу глядеть я в полый луч За Авраамово руно Туч. ...Когда поднебной лодки нос Взойдет, как золотоголов, Тогда по краю мира нож Прокатит кремнем без углов, И бабочкою вспо'рхнет плоть, За новым краем закружив. — Тогда скажу я: жив Господь, Завет наш — жив. ...И в крошечном своем окне Увидишь вздыбившийся хвост Живой ладьи — в живом огне Звезд. 1987 ODE ON THE UNSTRUCTURED WORLD Есть часы в ходе нашей зимы, Растянувшей мелованный полог, Когда тени исходят из тьмы, Когда жизни из ветхих иголок К перетолку о темных вещах Вылетают — за промельком промельк — И дымы совершают свой шаг С треуголок чернеющих кровель, Чтоб сплестись, созмеиться, белы, В непомерную дымную розу, И цепочкой сугробов волы Поднимаются к лунному рогу. То не просто такие часы, Когда в шаре полночного цирка Под свеченьем небес полосы, Над ковром из лоскутного цинка Пляшет, каменным смехом сквозя, Земнородная жить или нежить, Чтоб смеженные неба глаза Полоумной игрой проманежить. То не пьяные духи вещей И не драные тени растений, Не томящийся призрак ничей И не запах соленый сожжений — Здесь другое: здесь враз из всего Истекают основы и сути, На такие часы вещество Только видимость, лужица мути, Человек — только кожи клубок, Только снег оседающий — древо, Только плашка без дырки — замок, Львиный рык — только зеркальце зева. И выходят на небо из труб Костяки меловых мыловарен, И теперь этот мир — только труп, На мгновенье предъявленный тварям. 1987 МИР-МЫЛОВАР И сколько б ты жизнь (говорю же я!) не милова'л И сколько б ты не' пил из извечно сухой ладони (А пускай бы и до'пил, чего уж...) — мир-мыловар Уволочет все одно ее в своем черном фургоне. (Видишь?) — Приотставшего дыма лысеющее кольцо, Передергивающаяся спина прихрамывающего мыловара И она, что взглядом прощальным в твое другое лицо Его навеки отмеловала. Свет очищенья, очерк иного дня И перекрещивающиеся лучи на темном все еще теле — Вот что останется (говорил же я!) от меня (Все, что останется в памяти и на прицеле). 1987 ВИСОЧНЫЕ ЧАСЫ ...лежал один, как выдрал из виска Височные часы; и задохнулся; И сло'ва, словно страшного соска — Внезапного из твердой крови столбика — Ожесточенным языком коснулся; И плоть была поката и близка. Окно — изнанка зрения — сияло, Не пропуская по'лосы дождя; Закуклилось пространства одеяло; И время из рассеянного облака Вкруг головы растерянно стояло, Привычного гнезда не находя. Ужасные я разомкнул тиски; Из це'пи временно'й я чудом вышел И свил пространства рваные куски; Хоть миг, но жил близ истинного облика Единственного слова. Хоть и слышал, Что где-то возле тикают виски. 1987 * * * Рвется ветр у клена в горсти, Напружая воздушные мускулы — Погости еще здесь, погости! Ты ж не знаешь, на счастье, на муку ли Ты с зерцающих туч низошел, Раскружася волной нестихающей, Расстилая расплавленный шелк По реке, твердым телом вздыхающей. Погоди еще чуть. Погодя — Никуда все одно ведь не денешься! — На кривой позвоночник дождя Ровно плотное платье наденешься И оставишь у клена в руке Пустоты безвоздушное месиво И крутящийся на коготке Блеск зеркальный, тускнеющий весело. 1987 СКЕЛЕТ СВЕТЯЩИЙСЯ АДМИРАЛТЕЙСТВА Уже я шел (из яблочка земли Вывинчиваясь гусеничкой нежной), Был волглый воздух в бархатной пыли, И — с яблочком зрачка посередине — Такие же, как я, змеенья шли Навстречу мне, кривясь во мгле кромешной. ...Но что-то безъобъемное вдали В сияющей стояло паутине. Земля кругла лишь только от вращенья, Но — льдяный куб, чуть стоит ей застыть. Спасительная сила отвращенья Ее толкает. И одни глаза, Для позднего возженные прощенья, Пощадным жаром остужают стыд. ...Но там, в конце ночного посещенья — Как в облаке застывшая гроза! А вывинтивши тело целиком, По скользкой покачуся кожуре я Не гусеницей — свертком и мотком, Как юноши из нашего семейства Всегда хранятся в возрасте таком (Крупицы крыл под панцирем имея, Туда катясь, где — изнутри знаком! — Скелет светящийся Адмиралтейства). 1987 НЕВСКАЯ БАЛЛАДКА Небо — в ваточных квадратах, Купы куп — в дымах кудлатых, Луч, в луну уперший хобот, Начинается нигде, И слепым русалкам невским Извиваться в пляске не с кем, Разгоняя пяткой копоть По пупырчатой воде. Вышел я из дому поздно, Зданья все стояли розно, Каждое кипя и тлея В черно-розовой тени, Облаком многоочитым Каждый шаг мой был сосчитан, И, крутясь на нитках клея, Вслед за мной ползли огни. По реке же, царских кротче, Вслед за мной катились очи И — беззвучны — шелестели Зазывны'е голоса. Что ж, когда-нибудь мы спляшем, Что ж, когда-нибудь мы ляжем Там, на каменной постели, Вздыбив к небу волоса. 1987 ОСЕНЬ В МОСКВЕ О сколько здесь делается трухи Из треска короткой волны волос, Из костно-холодного глянца щек И из страшного перламутра рта. Когда б я не чел за собой грехи, Как осени, мне б разносить пришлось Весь этот испитанный кровью шелк, Но судьба уж, как я смотрю, не та. Как все превращается в гниль и смердь! Треугольный траурный ноготок Обникшего клена — трухляв и жухл, И раскрошена дорогая ткань. Когда б я снова посмел бы сметь, Когда б в волосах зазмеился ток И в сердце задвигал усами жук, Щекоча изнутри гортань, Тогда б я выжил в чужом краю, Где женских деревьев крепка броня, Скрежещущая при передерге ключиц И при крохотном повороте рук, Тогда б я вспомнил судьбу свою; И ветер, тяжелые листья гоня, Стал снова медлителен, наг и чист, И сомкнулся бы ветхий круг. 1987 СТИХИ К УХОДЯЩЕМУ ЗРЕНИЮ Мир скуднее и скуднее, Все невзрачнее с лица, Но во всех вещах яснее Звезды сизые — сердца. Там в аорте, в ртутной пене, Розою расцвел зрачок... Ты уходишь в сердце, зренье? Но оставь хоть чуть, клочок... Пусть хотя нетвердый очерк — Моря сверток, неба лук; Пусть хоть о'тсвет в плитах отчих На восток бегущих букв; Эту вязнущую морось В невской стреляной волне; Эту мертвенную поросль Молний в выпукшем окне; Эти в зеркалах раскосых Оскудевшие черты... Этот гаснущий набросок Тьму цедящей наготы... 1987 ОКТЯБРЬ ...да, у садов у оборванцев Совсем не стало на руках Сыро-шуршащих карбованцев В распарывающихся тюках. Лишь воробья слоистый шарик Покачивается на локте Да волглым оком сумрак шарит В освобожденной пустоте... 1987 ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ В ЛЕНИНГРАДЕ .............................................................................. ...из всей земли могу назвать своим Квадратный метр в искри'вленной ограде, Где нищий камень слякотью гноим И смертный сон прерывист, смерти ради, Где отлетают и душа, и страх И в черных разделяются вершинах, Где снова праху возвращают прах В проклятых глазурованных кувшинах — Здесь, только здесь, где русской нет земли, Где только прах под непокрытой клеткой, Где нашей плотью сосны возросли, Где воздух бьется нашей кровью редкой, Я чувствую ту лучевую нить, Которая — хоть чуть — меня и ну'дит Связующую точку охранить. Но знаю я, что и ее не будет. Но знаю я, что и сюда придут — Свернут ограды и надгробья сроют И, совершая обыдённый труд, Могилы под квартирки перестроят. 1987 АЛЕКСАНДРИЙСКАЯ ПЕСНЯ Узелков мне не надо скользких, Чтоб казаться себе счастливей, И, в какую иглу не вденьте, Уже не извиться кротко: — От семи пирамид московских По реке перегнивших жнивий К каменеющей в небе Дельте Опять привезла меня лодка. Весь осел опустелый город, Пересеянный пылью плоской, Шелковинке не спрыгнуть с ветра! — Что чернеется? Форт ли, Фарос? И, ко рту притянувши ворот, Я свечу себе папироской В море, где ни конца, ни верха... Господи, хоть бы парус! Хорошо ли я жил, нетвердый, Но не винный в грехе Филона (Я лишь жил и ниточкой вечной Скоротленный строчил папирус)? — Хорошо. Я еще не мертвый. Так еще я смотрю влюбленно В этот каменный и калечный Мир, где родился и вырос. 1987 СТИХИ О НЕБЕСНОМ НАБОРЕ В сердце будет долго дергать холостой курок — В стеках меда невский деготь, мертвого снежка творог Расклиняющая площадь света полоса, Норовящая уплощить впалый оттиск колеса. Разве что-то еще значит и сейчас, и здесь? Все кратчайшее оплачет оплывающая взвесь. Твой хоть ход, да юзом, юзом... как сойти с аза, Заслезить навстречу музам эти толстые глаза? Думал, я всецело соткан Божьим пауком С этим страшным и коротким, с этим русским языком — Оказалось: только сверху паутинка, связь, А внутри проходят сверку оттиск-свет и оттиск-грязь. Не проденешь к сизым звездам мреющую нить: Разворот навеки сверстан, ни строки не изменить: Там, в обратных начертаньях, в паровом свинце Всё. И лучше перестань их проверять — они в конце. Ну а ты — листок всего лишь, пробная печать. Что ж ты сам себя неволишь знак за знаком различать? Что ж ты сам себя морочишь, корчишь немо рот? — Ничего ты не рассрочишь, лишь испортишь разворот. А когда настанут сроки падать небесам, Не сойдутся эти строки: что ты есть и что ты сам, И тогда в беззвездной хмари, тьме повременной, Память об исчезшей твари, о невнятице земной, О питье прогорклом невском, о златом столбе Станет мучить. Только не с кем будет вспоминать тебе. 1987 ВОСПОМИНАНИЕ О ЮГЕ II Ты, предательская сладость Мелкозерных десен белых... Две волны, в разлете сладясь, Двуударно бьются в берег. Суша спит, раскинув ноги, В женской ночи запустенья И, свои покинув норки, Вышли на берег растенья — Стрекоча листвой дрожащей, Поглядеть, закинув лица, Как под поднебесной чащей Свет качающийся мглится. Лестница грудей зеленых Потускнела в лунном дыме, Бьется море, в беглых лонах Не смоловшее твердыни — Нет зачатья и рожденья В треске камешков подталых, В женской ночи униженья, Принятого как подарок. 1988 ЛУНА-ГОЛУБКА И ОБРАТНЫЙ АРАРАТ Прыщавой зелени проказа площадная И сушь одревесневшей крови — сучья... Луна-голубушка, воскрылие пятная, Все ищет Тартар-Арарат, но... суша, суша, Переминающая волны скользких зданий И пену глиняную лиственных отребий... Уже не полюбить мне эту тьму гаданий, Уже не целовать мне этот горький жребий: Земля, привставшая (вся в этих лунных пятнах) На обмякающие цыпочки соцветий, Вестей обратных ждет. Но нет вестей обратных Ковчегу, пущенному по' суху столетий. 1988 (ЩЕЛЫКОВО, КОСТРОМСКАЯ ОБЛАСТЬ) 1. РУССКИЕ ЗВЕЗДЫ Русские звезды в дымной Завесе до исподлобья Оставляют без сердца, Легкого сердца не злобя — Легкое сердце в подвздошье Едет на слабой резине: Или сорвется напрочь, Иль возвратится к разине, Эдак неспешно дощелкнув До зашумевшего горла, Где тишина речная — Сладостная — прогоркла... Чьи же твердые слезы (Зрачки равнодушно-во'стры) Смотрят черно и мимо? — ВАШИ, РУССКИЕ ЗВЕЗДЫ. 2. ВЕЧЕР Я ищу уходящий свет И незапный его оборот, И раскалывающийся сверк По-над лесом, раскрывшим рот. В черном озере встало дно, Корнем каменным разветвясь, Черным пламенем вея — но НЕМИНУЕМА МРАКА ВЯЗЬ. 3. КАКИЕ ЗДЕСЬ ЖИВУТ ЗВЕРЬКИ Какие здесь живут зверьки, Свистя горошинками в горлах... Глаза их во'стры и горьки, И тлеет блеск в подглазьях голых, И треугольничком зрачки. Внизу бесстрастная возня: Чужая жизнь, касанья, тени... Кто ж молвит, волосы склоня В двоякоплоские колени: «С собой возьми, возьми меня...»? А наверху — под край небес, Под облачный их обод ломкий, Уставлен бездыханный лес Своей железною бахромкой. Никто не молвит. МИР ИСЧЕЗ. 4. НЕПОГОДА Страшны у деревьев зеленые лица, Когда каждый мускул на них шевелится И шелест становится взрыдом. — И, кажется, я себя выдам — Раскрылась ветров разъяренная роза, И воздуха заскрипела вискоза, И светлые нити потускли, И речка наморщилась в русле... Замолкшие люди помятую кожу Прижали засохшими складками к ложу, Как будто их тяжкая сила В природу ушла и застыла В недвижном движенье шумящих растений, В неслышном стяженье тлеющих теней, В почти человеческом скрипе — В сосне, и в березе, и в липе... Но если услышишь сквозь хрип непогоды Какие-то странные рваные всходы Какого-то звука иного (А может быть, даже и слова), И сердце рвануться захочет к родному, Не радуйся — говорит по-иному Иной, но не дружеский идол. — И, КАЖЕТСЯ, Я СЕБЯ ВЫДАЛ — 1988 ОЧЕРК ГРОЗЫ Опускается, встуманяся, фортка. В-ней-за-нею, над листвой онемелой — Что корейская червивая водка, Небо с молниею иссиня-белой. Тает туча, свет косой источая. Сверк косою — и без горлышка фляга. И топочет, Бог весть что означая, На осиновых жестяночках влага. 1988 Д.Ю. Я привел тебя в мир, побелевший от зла, Где и сам я живу, как слепая пчела — Поздней кровью продрогших растений. В мой уступчивый танец ошибка вошла: Не нужна никому золотая смола Из ужухнувших средостений. Тлеет снег над заклеенным смертью летком, Всё какой-то уступчатый каменный ком Облетаю в исплаканном сне я. Он облит синеватым крупчатым ледком, Он сползает, медлительной мукой влеком, Прямо в дымное черево змея. Я привел тебя в мир, где и сам я не царь (А былые цари позарылись в янтарь — Впрок медовой смолы наносили), Где чем меньший творец я, тем большая тварь, Где над садом сгущается снежная хмарь, Но покуда (и если) я в силе, Не отдам тебя вьюге — уж коли привел! — Ибо крови ты царской: от истинных пчел, Неподвластных слажёному дыму. Будем жить налету, огибая шеол, Может, хватит нам кровного золота смол Пережить эту вечную зиму. 1988 ОЖИДАНЬЕ Дождь — косой полосой нефтяною Светлеет, безгласный, за скользкой стеною, Воздух около зренья гася. Что же... кажется, ночь уже вся. Кажется вся уже пепельной, сыпкой, Мутной — сравня с заоконною рыбкой, Всю ночь пронырявшей в верхней ночи. Ну и приснула. Ну и молчи... В городе тихо. В комнате тихо. Рукою трехпалой, зыбкой от тика, Время сумрака шерстку прядет. ГОСТЕМ НЕЗВАНЫМ БОГ НЕ ПРИДЕТ. 1988 ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ ГОДА Скоро ль закончится этот декабрь, Этот бессердый год, Кротко пляшущий danse macabre, Кровью заливши рот? На диске подпрыгивает игла, Все уменьшается круг — Так сходит изморозь со стекла, Так линии сходят с рук. Так входит хлеб вовнутрь зерна, Так входят в лампу лучи... И не то что музыка — тишина Уже не слышна в ночи. 1988 THREE TIMES THE SAME 1. Меркнет облик тщедушныя жизни — Вмиг кончается, как ни начнись, Златогрубыми в зрительной линзе Волосками парчовых ночниц. 2. Чуть помыслишь в пере изготовить Насекомого шороха рой — Вмиг спирально вкружается овидь Запятой в темно-радужный слой. 3. Не успевший довоплотиться, Треугольником ртутных лучей Мир вонзается — мертвая птица — В роговые воротца очей. 1989 УТРО Сжижённый луч, стекающий со лба долгой горы Вонзается во сны. Твердь смутная (как ветошка, слаба) Вся под плотско'ю тяжестью луны Просела уже, звездки потая (Углится блеск лишь на одной звезде...). Кто же возьмется разом за края И прочь скатерку (или быть беде)?! Кто же возьмется..? Ясно, что не я — Я только здесь, а нужно быть везде (В Израиле небесном, среди тех, Кто сорным дымом вышел из земли, Кто кроткой кровью к Господу востек Из горсток обмуравленной золы, Кто — чтобы горам и морям помочь Узрить смятенье Божьего лица — Сгребает отработанную ночь Едва она дотмиться до конца). (Ты знаешь всё, о Господи, отсрочь. Я сна не доглядел еще... 1989 СТИХИ О НЕЗРИМОЙ НЕВЕ I Реки незримой искони Неизносима кривизна. Одни лишь небеса одни Так же зеркальны дочерна. Но черноверхая страна Неотразимые огни Отводит прочь, отречена. На желтых лапочках фонарь По дикому прыг-скок стеклу За угол, где клочная хмарь В глухую переходит мглу. Россия мерзнет на углу, Блестя ногами, как Фамарь, Поднявши на лицо полу. II Двояковыпуклой линзы отлог — Слитное тело реки, Сущего мрака светящийся клок Влачат на плечах светляки — Сердце ли? воздух? эфирная плоть? Просто ли блеска объем? Как это облако тьме расколоть? — Единственно света копьем. Вытыкнут выспрь ледянеющий свет, Воткнут в горящую гроздь, Только — как будто вообще ее нет — Проходит весь воздух насквозь И утыкается в горний предел, В слитное тело небес, Будто себя, как иголку, продел И в стоге зеркальном исчез. Не досягает незримой воды Воздух, отдавший объем. К небу вернулись три зябких звезды, Влачившие сердце втроем. В двояковыпуклой линзе черна Вся сердцевинная тишь... ( — Двояковогнута, кстати, она, Коль скоро снаружи глядишь — ) 1989 КРУГЛЫ БРАДЫ У РУССКИХ МУЛЛ из поэмы «Русский ислам» Круглы брады у русских мулл И розо-бело-ватны очеса, И стерьвом каменным лежит Москва на черном асфальте — Мертвом море сна, А все ее четыреста мечетей Громадный бледный вытрубляют газ. А в волосатой колбе — гул, Снует языкова'я колбаса, Толкается, сочась, и камнем истончённым (Скрип — на' зуб зуб, чмок — на десну десна) Худеет речь. Ну как не захудеть ей, Обсосанной в четырехсотый раз. Не слышу звук, но вижу зрак. И привито'е бешенство болит В зрачках расплавленных огромной белой крысы. Мне страшно, злая полутишь, Ведь все твои четыреста имамов Свивают надо мной свои брады. Готов молиться утренний дурак, И полумесяц попранный парит Над махонькой Москвой. Изрозовелись крыши. Последняя по пояс полумышь Сквозь лесопарк предутренних туманов Бредет, оглядываясь на свои труды. 1989 СТИХИ С ПРИМЕСЬЮ Древа октябрьского сонный шар. Древа ноябрьского круглый пар. Древа декабрьского взбитый взвар. — Кажется, этим венчается год. Вычитан начерно разворот. Выскребен насеро черный ход. Высосан набело неба свод. — Так вот как я сделался стар. Кажется, споро пошли года. Кажется, я даже знаю куда. Кажется, знает в крови вода, Для чего же весь этот спех. Шестиугольно пирамидальный снег Ночью был светел, к рассвету смерк, И щербат, как невидимый миру смех. — Но для чего там, вверху, звезда? 1989 БЕЗ УЛИССА 1 Весна в краю, где нет весны, Хоть и не в силах там остаться, Но нехотя нисходит в сны Протея, первого кронштадтца. На прытком противне волна Его мослы мусолит, хныча — Одна всё та же дрожь-блесна Рябит из каждого обличья, Один всё тот же страсти гнет Вращает превращений обод, Что в зелье пенном ни мелькнет — То лодки бок, то спрута хобот, То рыбья нежная щека, То рабья скривленная морда... ...А там, где место Маяка, Безглазая громада Форта. 2 Глядит из колкой глубины Туда он, где, рекой распорот, Как Пифагоровы штаны, Расползся златобедрый город. Три века здесь копили плоть, Но все еще во мгле, в начале... И македонец, вздевши плеть, Печально скачет на причале. Редеет кожаный гранит От беглой кровки бормотанья, И старец нас не охранит, В волнах меняя очертанья. О Боже наш, верни свечу И участь верную означь нам. Я заплачу — я замолчу Молчаньем, плоти равнозначным, Желанья нечего жалеть, Раз меч его не будет жалить, Но мир? отменит ли мелеть, Наращивать больную наледь..? 1989 ПРОЩАНИЕ У МОСТА Грибным грубошерстным мясом Гранит чернеет с излома, Вдыхая всей плотью свеченье Узенького заката — О столь здесь река поката, О столь здесь ее теченье Наклонно к небу, что с лона Соскальзывают лучи. И этим прощальным часом Так розовато, так серо В каменном вертограде, Особенно здесь, у мо'ста — Лучам, тем проститься просто, И даже на Германдаде Несколько их осело, Чтоб умереть в ночи. 1989 ЛЕНИНГРАД Какая-то убыль почти ежедневна — Как будто рассеянней свет, Как будто иссохла, изжёстчилась пневма, Как будто бы полог изветх; Как будто со всякой секундой грубее Обрюзгшая плоть у реки, И даже коротких лучей скарабеи На ней и тусклы и редки; Как будто все меньше колонн в колоннадах Когда-то любимых домов И все тяжелей переносится на' дух Кровавых заводов дымок; — Как будто кончается сроками ссуда И вскорости время суда; КАК БУДТО БЫ КТО-ТО ОТХОДИТ ОТСЮДА И НЕКТО ЗАХОДИТ СЮДА. 1990 ХОР НА ЧЕТЫРЕ НЕВСТРЕЧИ строфа I По кому склизкой вицей Дождь хлестнул дыролицый? Кто не знал урок? И для чьих ауспиций С мутной выси смутной птицей Казан броский кувырок? антистрофа I Сколько костных, дрожащих Лестниц в перистых чащах Ночи, ткущей чад. Но не щелкнет ни хрящик, Изо всех купин горящих Ни словечка — все молчат. строфа II А на склизких высотах Мертвый мед в черных сотах Кто' по ветру льет? Кто, скрипя на воротах, Птиц скликает криворотых, Но не видит их полет? антистрофа II Громный голос из мрака Разогнул волны праха Мусорной зимы И расчистилась плаха, Но — полны греха и страха — Ничего не слышим мы. 1990 СТИХИ ВНУТРИ ЭПИГРАФА Сколько во'рот ты не крути, Вод не развернется свиток; Сколько духу ни есть в груди, Вечно будет длиться выдох; Порошащийся запах кривожилой коры И тягучее, потное листенье Так преполнили древ лоскутные шары, Что они безвоздушны поистине. Но ведь город веселый. Он навек в небесах, В заболокнутой просинью пропасти: — И залив на своих зеркалах-парусах... И река на сверкающей лопасти... И летучие слюни всех гранитных арахн Узким блеском в подне'бесье зыбятся... Ну а древа замкнулись в бездыханных шарах: Нипочем не взлетят — лишь рассыпятся. ...На коленях — кореньях цепных — человек, Выдыхая пузырички копоти, Отгибается книзу? или падает вверх? — Я не знаю, прости меня, Господи... Сколько ни было бы огня, Все равно ведь мрака много; Сколько ни было бы меня, Все равно ведь больше Бога. 1990 ИСПЫТАТЕЛЬ РУССКИХ РЕК Сколь ни пил я из русских рек, Но воды я ни разу не' пил — Скользкий воздух земных прорех, Тонкопресный прогарный пепел, Кроволитье железных жил, Жил, которым и вскрыться негде, И двоящийся звездный жир, Что по невской распущен нефти. Равнодушно я брал рукой Закоснелое семя Волги, А в московской коре глухой Волны ветошки были волглы. Я свое узнавал лицо В амальгамной бегучей персти, Знал реки окружной кольцо Как заросшее мглой отверстье. Океан ведь не Самбатьон, Ну а я — не днепровска птица, Не молением, так битьем Он понудится расступиться. Это скоро (хотя не спех), Ведь взошел я по всем теченьям, Русских рек я коснулся всех За единственным исключеньем. Да, лишь только одной из них Мне покуда нельзя касаться, Потому что чужой двойник Может в зеркале оказаться, Потому что когда-нибудь, На истеке последней дневки, Мне придется еще хлебнуть Черной водки из черной Невки. 1990 ХОР НА СЛУХ И ЗРЕНЬЕ строфа Лязг дождя и шуршанье снега, Скрежет шероховатых градин — Вот и все, что пока что с неба Услышано было за день, А не услышано было за день: а) Пэанический блекот дядин; b) Стук-пристук трамвайных гадин, Рассевающих гроздья сверку; c) Урчанье воздушных впадин, С трубным дымом прошедших сверку; d) Церковный скрипучий складень... — Это все неслышимо сверху. антистрофа Резкий луч облаками скраден, Свернут в розу, на радость Гафизу, — Это все, что пока что за день Услежено было снизу, Но не услежено было снизу: а) День разнимает земную линзу; б) Верхняя створка с солнечной слизью Меркнет, во гнутый мрак уводима; в) Сдается таянью, сгрызу Верхняя смутно-кривая льдина; г) Ангел с кожей срывает ризу... — Это за день не уследимо. 1990 ДАЧНЫЙ МИЛЬТОН В безмездром, клочном, серочерном меху Сбрелися деревья к шоссейной воде За некого путника ради. Да некому выйти к осиной звезде, Неровно вздыхающей в синем верху — Скучать о потерянном аде. С зарей же наверно вернутся они, Ввернутся, встряхнутся на месте своем В одежке лоскутной, лощеной. Звезда развернется в рябой окоем, И только лишь мокрые осы одни Возздравствуют рай возвращенный. 1990 STEEL NATURE. — SUBURB (разноударные рифмы) Облаком прозелени облекается лоно луны, Сизо-синяя проволочинка из раздернутой паутины Проскользает в скалистых невздыхающих небесах, Чуть лишь передернется горгонка ртутного фонаря, Обнаружа пробор в лучистом подчесе. А все деревицы не так чтоб уж сильно ю'ны. Косицы расклеванной черной зелени — расплетены. Дотлевают последние платья на беспросветных невестах, У дороги стоящих, глядящих, как голова свиная грузовика Приближается, скача, по шоссе. 1990 ПРЯХА или СТИХИ НА ВТОРОЕ ИМЯ Е. А. Шварц Долго ль дышать еще мясом стеклянным? Коротко ль пить волоконную соль? Смертная скука! бессмертная скука! Долго ль извечная ночь коротка? Кто здесь такая распухла-разбухла, Вывернув нёбо из мрака ротка — Рябка татарская? девка-обидка? Борная мгла? заварная оса? Крыса крылатая каркнула швыдко, Обморок крестообразный неся. — Это не к нам, это к новым древлянам С оловом жарким обратный посол. Так что остались одни мы во мраке — Пусть никакое, а все торжество... Крестное имячко чёрно у Пряхи: Что же, теперь мы сознали его. Сколько сглотнул я оскользкого мяса, Сколько струящейся соли вдохнул, Прежде, чем олово смертного часа В якорь бессмертного часа вогнул. 1990 СТИХИ И ХОРЫ ДЕВЯНОСТЫХ ГОДОВОN THE DRIFT; IN THE DRAFT I От карлсбадской грязи до курильской гряды (Не гляди, коль решиться не хочешь ума) Опускается пани славянская тьма, Шевеля парашютные стропы. А от саклей саксонских до скал столбовых (И сюда не гляди, коль еще не обвык) Осторожно моргают косые ряды Электрических кладбищ Европы. Коробок заводной превращается в течь И течет по ночному шоссе под уклон, В нем четыре жильца, помещенных углом Меж нетвердых стекольчатых створок. Полуспящий водитель не смотрит вперед, В подземельного мрака расстрелянный рот, А на заднем сиденье приходится лечь, Чтоб не вытек затылочный творог. II Л.Г. Небесный начинается прилив, Колышутся медузы звезд все ниже И — пылью лунной линзу запылив — Колеблют зренье в перископьем крыже. В поднебной лодочке катясь по дну, Почти проржавив крышу едкой пеной, Глядим на захребетную страну, Ошеломленную своей изменой. Хоть лучевою жижей и полны Колодези зао'стренные башен, Но мы не знаем, так ли уж страшны Они тому, кто никому не страшен. Не так уж эти башни высоки... Но вавилонски небеса так низки, Что слышим плески ангельской трески И нам подглазья проедают брызги. Европа, опускается на твой Стеклянный дом, аквариум дыханья, Сей вавилонский сумрак паровой, Железного исполнен колыханья. Европа, опускается на наш Стеклянный домик, движущийся слепо, Вошедшее уже в последний раж Куреньями раскормленное небо III Позвякивает шоссе, Поскрипывают лучи, Покачиваются, покачиваются зеленые облака. На радужной полосе Воздушные палачи Постукивают, постукивают по темечку дурака. Я вылез не знаю где, Автобус уже ушел, Положено-не-положено, куда уже меня деть? Звезда бежит по звезде, По шелку стекает шелк, Проглаживается и кожица, скукоженная не здесь. От оспы речных равнин В зеленый паморок гор Не знаю как я попал, но я сюда не хотел... Сомнительный господин Под радужной кожей гол, Невидимо для других, но, видимо, пустотел. Снижаются голоса Сближаются языки, Раскруживается, расцеживается сукровица по воде. Хватаясь за волоса Сбегаются дураки Подставить полые руки отпрядывающей звезде. 1991 РУССКАЯ ПЕСЕНКА II Мало, что подвздошьем клёкая Черноголубь сел на тын, Принесла еще нелегкая Воздух кислый — хриплый дым. Мало хрипу загортанного И сеченья белых глаз, — Нате ж, нюхайте-ка наново Ветер скользкий — волчий газ. Мало выскользыша мыльного, Крыски черной среди птиц, — Так еще дыханья пыльного Полоса за ним катись... 1991 ГДЕ? О. — В облачных слизах, расчесах; В солнце — на синих колесах катящем вниз головою по угловому завою неба, Вонзаючи посох В глиняный воздух на плесах; В соснах, дождем остекленных; В плохо заплаканных кленах; В коротко-палых платанах; В реках — у сходней ростанных до желтизён растоплённых; В ласточьей оспе на склонах; В тусклых крылах плоскокостых, сложенных в съеженных гнездах; В узко-реснитчатых рыбах, вспухших в речных перегибах; В срезанных аспидских гроздах; На стрекозиных погостах; В олове — олове грубом лунного вара, По трубам Стекшего желобом мышьим к копчику крыши И взмывшим прыщущим искрами клубом — — — Над оседающим срубом. 1991 ПЕСНЯ Сад стоит ногами на кровати — веки стиснув, руки — на перильца, Одеялко на потлевшей вате в тесную решетку утекло. Никуда не дернуться дитяте обмершего града-погорельца, Никому не отольется в злате вечное повапленное тло. Град-то где? — А град пошел по миру с ледяной иссохнувшей рукою, Кинувши разбрызганную лиру на верхи военных площадей. Гонит ветер, наподдавши с пыру, света паутинку воровскую, И глазницы рек полны эфиру, как и небо — но еще лютей. Кажется, что я ушел последний (как и шел последним в алфавите), Не умешкав в серенькой передней о десьти столпах без потолка... Ничего беззвучней и бессветней, видно, и не будет уж на свете, Чем — еще не нывшие победней — свернутые в горло облака. ...Знаешь ли, и от моих каждений этот сладкий смрад и горький ветер, Демоны, которых нет прожженней, под микитки и меня вели Вдоль реки, вдоль всех ее стяжений... Кариес расплавившихся литер Даже мы, солдаты поражений, прочитать к началу не смогли. Сад стоит сомнамбулою чада: — побелели кулачки и ногти. Вот те, Новокаину, блокада набеленного навеки дня..! Демоны бредущие вдоль сада, вшивые выкручивают нитки Из белесых век слепого чада и вшивают набело — в меня? 1991 ДВЕ ЭЛЕГИИ I Вычесан свет из немытых волос, С жолклого черепа сада, А что вдоль черных корней обвилось — Всё ненадолго и слабо. Вычески, тлясь и кривясь на лету, Плавают в красных аллеях... Наново я уж сюда не приду, Чтоб задохнуться в золе их, Горечью тонкой преполон мой рот Неосязаемой речи... А остальное — распыл и расплот, А остальное — со мглой уплывет В жолклые течи и бреши. II Белка чиркнет, шуркнет прокна, Смолка щелкнет на весу... Ночь в разрушенном лесу Страхом кожным входит в окна. Свет, застрявший в стеклах, натрист. Но: стеснилось, полилось... Лестнички ночных полос Немо движутся крест-накрест. Но: едва в раскатах ранних Выплющатся облака, Голо вдвинется река Под засвеченный трехгранник. Всё отдавши, стынут слитно Враг во мне и мрак вовне, А: в кромешной тишине Белка порскнет, ойкнет прокна. 1991 ХОР БАЛЛАДНЫЙ строфа I Через цепные звенья Городу — жена, В диком поле зренья Река створожена; Сколько роговицы У засоренных звезд — — — Только тени-птицы У разоренных гнезд. антистрофа I А с бронзовых налимов Льет зеленый прах; Поверху малинов Рукав. И плащ. И флаг. Над окопным садом Два циркуля луны— — — Наддвоённым взглядом До цоколя мутны. строфа II Через хребет затменья Вытекла страна, В диком мясе пенья Уж не заточена; Как из теменницы Изоблачен нарост— — — Знают темновидцы Из облачных борозд. антистрофа II В разломах равелинов — Полукожный шлак. Кумпол исполинов Весь выточен на швах, А над плац-парадом Казенной тишины— — — Две, светящих задом, Крестовых кривизны. эпод Вышел я из дому, Но не знаю где — К черному пролому, К слепнущей звезде; Над полузреньем яви, Под удвоеньем сна...— — — А то, что я запомню — То не моя вина. 1991 ДОЖДЬ Пустили йодный газ магнольные кусты; Взлетели сцепленные в щиколотках тени; Взмахнули девять раз небесные косцы, И — дождь упал на все свои колени. С тех пор как тишина, я не люблю дождей. Напоминают мне их съемные дрожала О мгле затопленных московских площадей, О пепле петербургского пожара, Где та же темнота, похожая на тьму, Лишь кое-где по краешку блестела, А тело пустоты летело прочь в дыму — Как ласточка, наискосок, без тела. Я чуял этот дым еще издалека В берлинском подслащённом полумраке; Он реял надо мной, чуть видимый пока, — Или уже — , в каменоломнях Праги; Его пернатый шар к гнилой земле гнела Варшавских облаков подко'пченная корка; Он ветошью стекал по черноте стекла В членисторогом воздухе Нью-Йорка; Он смешивался, на просветах рдян, В апрельской пустоте, магнольной и миндальной, С тенями дымных кельнских громадян, Застывших над дырой пирамидальной; В кольце его пелен что ласточка стоял Пространством скиснувшим сорящий двуугольник; Его был расплоён курчавый материал В дождем обызвествленных колокольнях ночных. ... Когда ж они, распавшись на куски, Асфальт обшмыгали наждачными зверками, Полуисчезшие небесные клинки В десятый раз — в последний — просверкали, И темнота пошла, как лестница, наверх, Хоть плоские огни на мостовых дрожали... ... Я только и успел вдохнуть последний сверк, Когда мне сердце сжали и разжали. 1992 ШЕСТОЕ 1. Стихи:— сизомяс-оковалок в распаханной тверди ртяной... — бывало ж и я отмывал их щекочуще-горькой слюной, 2. и влизывал липкие дрожжи в каких-то еврейских ежих, и перья рассло'енной кожи пупырками терли язык: — любовь? — ею пахнет в рыбмаге в синеющих полосах жесть; прожёлченной этой бумаги полжизни не пережечь...; 3. полжизни я знаю наощупь, руками, загребшими тьмы. осеннюю влажную ощепь, змеиную осыпь зимы:— что дом? — просто камень змеиный у однобережной реки: подъемы и въемы, краины, царапины и узелки — шершавый под тонким зализом, весь медленно-плоский, что шар, — он ухал подмоченным низом, подмошенным верхом шуршал, 4. но все, что услышал я, неслух, — как некто заперхал и сник: скрипящий передник на чреслах — что, рыбник? змеевник? мясник? молчание звука не краше ль, раз в нем окончанья слышны? — коль смерть — ледериновый кашель и похруст на дне тишины; 5. но Бог — голубые приливы ко зрительным нитям в мозгу за ртутными ртами оливы совсем на другом берегу — 6. 1992 ГУТТАПЕРЧЕЙ ЦЕЛЬНОЛИТНОЙ... Гуттаперчей цельнолитной Наполняется к полночи сердце. Кто же — ночью — Поддевает створку стамеской, Кто искрящейся шкуркой Стирает облой с отливки, И куда он всякий раз уносит Незадавшийся мячик? И сколько их вообще нужно? 1992 ЛЕДЯНОЙ ДОМ Когда в растерзанных полях Зима вздыхает, как поляк, Неравноусою соломой, — Кривится над рекой соленой звезда — Как у коня во лбу; — И тучный конь из тьмы зеленой Сопит сквозь нижнюю губу. По льду всю ночь коньки без ног — И бегунок, и горбунок — Кружились с и'скрящимся вжиком; Холмов промерзнувших ежихам Был страшен их дроблёный сверк; — И опускался с недожигом К ногам шутихи фейерверк. В ее расколотом дому Скользил в дыму из тьмы во тьму По половице луч мышиный; Заря женильною морщиной Сползала на кисейный брег; — И над рассевшейся махиной Взывал поляк, как древний грек. 1993 * * * Нет забвенья и никогда не будет. Не за ним я уехал в далекий город, Где змеиный воздух снует кольчато, С пустоты сгоняя за кожей кожу. Где в волнистом небе кричат галчата И стучат ногами в раздранный бубен. Где в клекочущих пирамидальных го'рах Собран сор пергаментный и кровавый, Где гроза глотает мгновенный ворох Переломленных молний над переправой. Я проснусь на заре от стыда и злобы В зарастающих мылом глазах монгола. Соляные башни сверкают в окнах Розовато, как сказано было, и серо. От грозы осталось на крышах мокрых И в продольных порезах речного горла Ровно столько волнистого блеска, чтобы Не порвались десятилетние звенья. Я не пробовал золота большей пробы, Потому что и там его нет, забвенья. 1993 ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ 1. Бабочки борзые на прозрачной сворке Осаждают воздух, обмеревший в норке, Солнце замытое пахнет мочою... И воска полоска поперек речки... 2. Я — застывший рыбарь в сапогах до паха, Табаком пожолклым процвела рубаха, Ивка стоит надо мной со свечою, С пальцев соскальзывают колечки: 3. Скоро без остатку погрузятся в глину волосы и руки — И взойдет на спину Ворон с изогнутым окунем в клеве: И ночь стрекочуще съедет по рельсам. 4. Стало, заночую в погорелой горке. Вроде бы и близко, да дозоры зорки, — Тлеет селенье в туманной плеве, Осели сети над лиловым лесом. 5. На рассвете речка ближе залоснится, Это на два шага перешла граница Старую линию черных дупел — От котловины до половины сухого бора. 6. Нужно собираться — развинчивать коленца удочек и дудочек; Пеленать младенца, Что белоусые бровья насупил; 7. Сюда уже будут скоро. 1993 ЗИМА 1993 Реки иссеченная шкурка Медлительным дыбом встает, Из же'лез ночных Ленинграда Сгустившийся капает йод. Прошел я от летнего сада Сквозь жирные бронхи зимы На красный корабль инженера В обводах задушенной тьмы. Дымила невкусная сера Из серого тела в гробу, И щелкал пробитый хрусталик Замерзшего зренья во лбу, И серые птицы из калек Кружили над сетью дождя, Младенец кричал, как цикада, В дымящийся ров уходя. И плоская тень Петербурга Склонялась к обратным местам, И странные, узкие люки Всю ночь раскрывалися там. 1993 ХОР НА ДЕРЕВО И МЕДЬ строфа I Кажется, вышелушились бесследно Зерна глазного пшена, Только и видит обратное зрение, Ясное дотемна: Старые сумерки реже и бреннее Вычесанного руна, Старое дерево медно, Старая медь зелена. антистрофа I Пойте, славянки, во мгле переулка, Шелком шурша о бока, Не обернуться лицом нераскаянным, Не обернуться, пока Толстые змеи идут по окраинам, Мохнатая машет рука — Русское дерево гулко, Немецкая медь глубока. строфа II За языком бы... Да много ли смысла В мертвой слюне палача? Много ль осталось объедков у барина, Латных обносков с плеча? Бывшая жизнь, ужурчит, переварена, Склизкую ткань щекоча — Взмокшее дерево кисло, Скисшая медь горяча. антистрофа II То, что в окраинном ветре гугнило, Выветрилось без следа, Только ржавеет на мшистых обочинах Выкачанная руда. Старые девушки в платьях намоченных, Смолкните в никуда — Поющее дерево гнило, Поющая медь молода. эпод Кажется, все уже начисто сплавлено — Доверху высвобождена река. Кажется, все уже намертво сплавлено — Донизу выработана руда. Все, что распалось, по горсточкам взвешено В призраке выключенного луча. Все, что осталось, по шерсточкам взвешено В золоте вычесанного руна. 1994 ЗИМА 1994 Земля желта в фонарных выменах, В реке черна и в облаках лилова, А лошадь с бородою, как монах, И царь в ватинной маске змеелова Устало зеленеют из-под дыр Разношенной до дыр кольчужной сети. Всплывает по реке поддонный дым, Ему навстречу дышат в стекла дети, И женщины, румяные с тоски, В стрельчатых шубах и платках как замок Бегут от закипающих такси И заплывающих каблучных ямок, Где шелестит бескровно серый прах И искрами вскрывается на взрыве. Там в порах смерть, там порох на ветрах, И ржавые усы в придонной рыбе. Там встала ночь, немея, на коньки, И, собственных еще темнее те'ней, Засвеченные зданья вдоль реки С тетрадами своих столпотворений Парят над балюстрадой меловой, Где, скрючась под какою-то коробкой, Безумный Волк с облезлой головой И белой оттопыренной бородкой Идет. 1994 ИЕРИХОНСКАЯ ОДА Жидкое железо пили, торопясь. На слоях разреза костенела стесь. На следах зализа торфенела слизь. Роза зеленела, сделана не здесь. Прозвенел о свойском камешек в висок. Каменные дяди выли позади. Мы ползем за войском в глиняный песок. Дужный крест у суки вырезан в груди. Как замолкли трубы, выросла стена. Зачерствели хлебы в плоских очагах. На манер залупы выползла луна. Заклепались склепы там, на берегах. Ветви подымали боги на холму. Опускали руки тени на горе. Выплюнуть и рта нет лунную халву. Никогда не встанет солнце на заре. 1994 * * * Босой еврейский лес на выщербленных скалах Сквозится впереди, куда ни сторонись. Что бы ни значилось на картах и на шкалах И в скоротечных полушариях страниц, Всегда насквозь и вкось заматывают кокон — Волос за волосом закат, ко стыку стык — : Тускнея, катится волна стекловолокон, На срезе розовых, на сгибе золотых. А вслед за нею тьма идет по Галилее — Как бы внутри волнистого стекла — : В отлогах пурпурней, в подъемах зеленее И в черном озере, как косточка, светла. 1994 * * * Во мгле хрипят червивые цыгане И нашатырно пахнет от мездры. Заросшими веревкой утюгами Переступают мертвые одры. Трещат огни холерного обоза, Визжит петух в селении на дне. Не та дорога и не эта роза — Не от меня. Не я. И не ко мне — По узким кромкам складчатого мрака Под уголки обугленных ворот Кружат коней цыганка и собака — Всегда наверх и никогда вперед. Мне табаку до осени не хватит. Я не хочу их сладкого вина. Альфонс ложится под короткий катет. — Не та дорога — и не та луна — 1994 ДАЧНАЯ БАЛЛАДА Во тьму на кормленье был сослан Боярышник, мокрый до слез, Метелки сиренные с ним прискакали И смород полупесьих полки. Было стыдно березовским соснам Перед сходом сосновских берез, Что их детки, луны нализавшись, икали И высовывали языки. В России нету места страшнее, чем дача В июле, в двенадцать часов, Когда на шоссе высвещаются сети К отлову опальных машин И падает сердце от подколодного квача И умолчного пения сов, И всё плачут и плачут какие-то дети, И капает капля в кувшин. 1994 ВИДЫ НА НОЧЬ 25.12.1994 В польше и дальше, там, где поезд погашенный едет И в воронках фонарных стоит кристаллический чад, На перронах, истертых до глянца, кто дышит, кто лает, кто бредит, Кто прозекторским светом отсиняет себе китайчат, — Лишь казенные снежные бабы с флажками, по имени Эдит, Время бочками вешают и в лицо тепловозу молчат. В льеже и ниже, там, где пляшут базарные сети, Заспиртовано в каждом окошке ночное кино, Дождь висит полосатый сквозь ячейки в химическом свете; На косых перекрестках затекает брусчатое дно, Уплывают по черным шоссе — По сверкающим — спящие дети в колыбельках стеклянных, Где между лучами темно. В небе и выше, где луна на бессветной равнине облаков Зеленеет, сжижается и протекает к земле, Самолет неподвижный лежит на запаханной гнили и глине; Поджидая смещения сфер, спит пилот на рогатом руле. И босыми крылами звенящими твердь толкают по льдине вереницей светящейся ангелы, Исчезая за поворотом во мгле. 1994 * * * Б.П. всё из каменного пара, всё из ртутного стекла... нерушимое упало, пылью музыка всплыла, вся из дышащего тела, из эфирных кристаллид — вся свернулась и истлела, только музыка стоит, вся из тучного металла, вся из выпуклого тла... ...содрогнулась и упала, только музыка: ла ла 1995 ХОР ПРЕДПОСЛЕДНЕГО ПОХОДА Солдаты шагали по руслу реки И что-то неладное пели, Проржавое мясо с надорванных лиц Стекало за ворот шинели. И были улыбчивы их голоса, И волосы гладки от пыли, Когда по раскрестию глиняных русл Из рая они уходили. строфа I Не слушали огненных стражей И в райские шахты сошли, В сжижённом угле по колено, В колодезно-звездной пыли. Мы думали: это из плена К себе возвращаемся мы Под шип разъяренный, заспинный, лебяжий В распоротом пухе зимы. антистрофа I По-рачьи навстречу лежала Проросшая в гору луна, И пухло злаченое мясо И зренье сжигало до дна. И всё, что до этого часа Мы этой дорогой нашли, Почти что усохло от этого жара, Расплавилось в этой пыли. строфа II Катились гранитные зерна Беззвучно с сухого ножа, И тьма, испещренная блеском, В пещерах была госпожа, Когда под огнем бестелесным Мы спали, незримы извне, На хрупких охапках сладимого дерна, Растущего в райской стране. антистрофа II Как тонко и пресно нагрета Стена, где кончается путь — Мы к ней примерзали плечами, Поверх не умея взглянуть. И это и было прощанье, Семян бессеменных лузга: Потерян поход предпоследнего лета — Мы больше не видим врага. эпод Опять мы уходим из рая, Не выдавив гной из пупа. Хохочет пернатая стража: Шалишь, говорит, гольтепа. Стучали по днищу приклады, И скатки сползали с хребта, В скрипучих бадьях мы наверх поднимались. Была впереди темнота. Когда по раскрестию глиняных рек Из рая они уходили, Проржавое мясо с надорванных лиц Стекало за ворот шинели. Солдаты шагали по руслу реки И что-то неладное пели — И были улыбчивы их голоса И волосы гладки от пыли. 1996 ВИТЯЗЬ В ТИГРОВОЙ ШКУРЕ В говнодавах на резине, на резинке, на резиновом ходу Шел по Невскому к вокзалу, по нечетной, по разъеденному льду Что-то в семьдесят каком-то ( — вероятно, типа пятого — ) году. Шестиногие собачки, оскользаясь, семенили в поводу. В низком небе узкий месяц, ноготочек ( — где же ручка, если серп? — ), Оболокся светлым клубом ( — бок наполнил, маскируя свой ущерб — ). В грузной шубе полосатой и с авоськой, на папахе мокрый герб. По наружности армяшка, ну, гурзошник, в крайнем случае азерб. В Соловьевском гастрономе мимо кассы он купил себе курей. Хладнокровные собачки, все на задних, зябко ждали у дверей. Быстро сумерки сгущались ( — ощущаясь всё лиловее, серей... — ) В пышной шубе нараспашку, и с курями — нет, скорее что еврей. Не светя, уже светились лампионы в желтых газовых шарах, Усом взвизгивал троллейбус, бил разрядом, щелкал проводом — шарах! На Владимирский с курями повернул он и попёхал на парах. Тихоходные собачки с тихим чихом выдыхали снежный прах. И собачий век недолог, а куриный — и того короче век. В искрах тьмы навек исчезнул этот самый марамой или чучмек. Ничего о нем не знаю. Лед скололи. Увезли в «Камазах» снег. Только счастье, цепенея, оседает на поверхность мертвых рек. Остается только счастье. ( — Да на кофе за подкладкой пятаки — ) Коли стёкла напотели, это просто: Пальцем вытереть очки. Развязать у шапки уши. Шарф раздвинуть. Кашлянуть из-под руки. С чашкой выглянуть в предбанник — плоской «Примой» подогреть испод щеки. Я гляжу от перекрестка в черный город — лязги-дребезги поют. В магазине Соловьевском под закрытье нототению дают. Хоть гурзошник, хоть полковник — впуск окончен. Закрывается приют: В Соловьевском магазине, под закрытье, швабру под ноги суют. Пахнет солью и бензином, пахнет сажей, пахнет сыростью людской. Дальний блеск рябит с Марата по Стремянной в переулок Поварской. Над Владимирским собором — в пятнах облак — тухнет месяц никакой: Темнота, сквозь колокольню пропускаясь, пахнет хлебом и треской. 1996 ОСЕНЬ ВО ФРАНКФУРТЕ Как левантинские волосы уже не блестит листва. У охру'пченных остьев — чуть на полчаса естества. В зараженных аллеях скребут скребки, И чумные команды сгружают тлен На дрожащие дымные фуры. До отбоя не справиться. Не разбагрить до Рождества. Не разграбить на раз, не раскидать по гробам на раз-два, Хоть аптечные панцири их крепки, И топорщатся фартуки у колен, Тачки медленны, лица хмуры. Мы сидели за ужином, пока уплотнялся мрак, В фосфорных цеппелинах плыл по окошку враг, Но чуть колокольчик забрякал внизу, Пурпур и золото закачались в борще, Базилик, кориандр и перец. Всем фонарным проушинам было велено сделать кр-рак. Над бульварной дугою засветился лиственный прах. Из разбомбленной башни, с морозным пенсне в глазу, Вышел тот, кого нет вообще, Из железных дверец. Троецветные плоские полосы протесняются в нутрь аллей, Раздробляясь мельканьем, своей голизны голей. Осторожный взор христианских машин, Светофором задержанных на углах, С трудом отлепляется от бульваров. Им, поди, это нравится: Плитками лунный клей. По нему ускользают, куда кипяток ни лей, Вереницы ссутулившихся мужчин, И на всех колесницах катит Аллах В облаках своих шароваров. Мы сидели за ужином, в мисках синел бурак. За соседскою стенкой по-персидски орал дурак. А внизу исчезали один за одним В электричестве города и зимы Последние чумовозы — В брюхе, прелью нагруженном, каменный блеск набряк. Перед каждым кружился крылатый трехцветный рак. Неподвижный младенчик висел над ним С голубыми глазами тьмы И с дыханием девы-розы. 1996 СТИХИ У ОКНАЭКУМЕНИЧЕСКОЕ из поэмы «Русский ислам») В Петропавловской хоральной Церкве-пагоде-мечети Плачет му'лла ма'ла-ма'ла Кычет лама-колокольчик Поп небрит раввин неровен. Плюс на минус, чет на нечет, Габарит на габарит — Рука руку моет, нога ногу чешет, Звезда с звездой говорит. 1998 * * * Озеро в потертых штопках, Небо в тощих синяках... — Стало все как было, чтоб как раньше все было — или никак. Вспомнить вдруг о том диктанте — Как подарок на ногте', Хоть мы все уже не там, где раньше все были — или нигде. 1999 ПИСЬМО С МОРЯ, ИЮЛЬ 1999 г. На Северном море закаты белы, И ртутная лупа слепит сквозь стволы, А ступишь на поле отлива — По щиколку грязь щекотлива. (Когда над Балтийским горят облака, Чухонской тоскою взбухает щека И алая к солнцу полоска Бежит от пивного киоска. Я вышел из дому, лет десять тому, И шел по отливу на белую тьму, И я уже около где-то. И ночь пустотою одета.) Когда ни вернется пустая волна, Она будет искр бесцветных полна, Полна ослепленного света. — И хоть бы прошло это лето! — 1999 СТИХИ У ОКНА Посмотри с балконных сходней, — что уж... так уж повелось... — на небес халат исподний в басурманщине полос как из байки, как из нанки, полуваточный, сквозной, с набухающей в изнанке серо-розовой близной — — — самолет под тучу скрылся уходящий на восток, на его спине искрился дикой молнии росток, на его глухих жужжалах рваный рокот залипал, на чувствилищах и жалах мрак кусками закипал, на его хвосте ребристом дрожью пели провода, тараканом серебристым убегал он в никуда. 1999 * * * Ад сразу за порогом — жар и вар Ночного пищеблока, шмарь и гарь его. Черт, буйный куст усов и шаровар, лет — тыщи две! — гигантской люлькой варево по часовому ходу шуровал. Глаз не сомкнешь — то гневные борщи вулканных жерл, то сытой мглы смесилища. Не ропочи, душа, и не ропщи, твоя вечерняя ворчня бессиляща. Не грела днем, так не льдяни в ночи. 2000 ХОР строфа Бедный Гейне, жи'дка белокурый, чья коса там в облаке дрожит? — Смерть мужской, немецкий, с партитурой, музыку ночную сторожит. антистрофа Скверно спать в гробу без боковины — Серной Сены расползлась волна, и плывет в окно из Буковины жидкая ночная тишина. 2000 ЗИМА ВО ФРАНКФУРТЕ Весь день гудели кирочные ботала немецкой шлакоблочной слободы; гроза была — как пробка не сработала — в коротких замыканиях воды; автобуса набрякшая гармоника утягивала мех за поворот; турецкая собака с подоконника кривила, с мукой судороги, рот; я в дождь шагнул — его косые гво'здики мне стукались у шляпы на полях; соседский кот карябал лапой в воздухе, нетрезвый и усатый, как поляк; была зима вся изморозью траченой, но сквозь нее темнела и текла, неметчиною пахла и собачиной, и сладким тленом газа и тепла; я шел один. Воро'ны или во'роны в слезах и искрах вились надо мной. Сменилась кровь. На все четыре стороны Гроза ползла, не зная ни одной. 2000 DREI KOENIGE, БАЛЛАДА Опять с небоската колотит вода В гремучие бубны радара, Из черных снегов — за звездою звезда — Спускается войско Гаспара: Слепого коня он ведет под уздцы, За ним с калашами шагают бойцы, Им нечего дать, с них нечего взять, Из самых последних наплакана рать, А первыми так и не стать им, И их воевода под стать им. Из черных морей — за ладьею ладья — (В тумане, как серная баня) Всплывает дугою эскадра-змея, Скелетами крыльев табаня: Под брызгами искр высыхает волна, Мадам Валтасар у бушприта пьяна, Кивает банто'м, в петлице бутон, Отходит десантная шлюпка бортом, И машут матросские девки Матрацным штандартом на древке. Из черных проплешин, из каменных нор, Из ссохшихся десен пустыни В морщинистой коже ползет Мельхиор С своими червями пустыми: Морщинистым глазом сжирая луну, Застенчиво жмется пластун к пластуну, Бездонны уста, простата пуста, Щекотится ус у незримого рта, А может, прикуска кинжала — Востры у язычников жала. Небесная язва пухла', глубока — Разрыва воронка сырая, Предатель ракету пульнул в облака И пляшет на крыше сарая, Завалы разобраны, сети сняты, Предатель с начальником стражи на ты, Мы спим, на подушку пуская слюну — Цари-чернокнижники входят в страну. Помилуй нас, Господи Боже, Опять мы попались на то же. 2000 * * * На волны' попятный выпят в шкурке полувосковой полый тополь солнцем сыпет, мертвый, полувековой — сучья старческие гла'дки, желтой серой заплыли', листья — гнутые облатки на клею и на пыли — не нагнутся в токе сорном паутинных кристаллид... Вдовья тополь, газом черным вся очеркнута, стоит за рекой. Сходить бы — не с кем, да и как назад потом? — мо'стом Александро-Невским, топким охтенским мостом за реку', где сушь литая женских то'полей аллей? Пух летит не долетая от утопших тополе'й: водный шар в магнитной раме, пух искрящийся над ним... Кем родиться в смертном сраме? — только тополем одним, кем же кроме? Кроме — некем, кроме тополя в окне... Разве только — блеском неким вскользь по вздыбленной волне..? 2000 * * * ...а вернемся — в ртутный город, без мгновенья золотой, как перчатка наизнанку, шевелящий пустотой, где с ладони краснопалой на дворцы и на дворы леденеющего жара разбегаются шары; ...будет тихо на причале — ни огня, ни корабля, лодочник культю протянет в направлении рубля и польет волна косая, золотея с-под винта, от причала до причала, от моста и до моста; ...или будто бы случайно я тряхну из кошелька три текучие крупинки дорогого порошка и польет волна косая через Зингера и Ко, заливая в шар крылатый золотое молоко; ...или я такое слово на три такта просвищу, что польет волна косая по обводному свищу, золотя и золотея, догоняя ртуть-свинец, чтобы море на рассвете стало морем наконец. 2000 * * * На глубо'ко-синем небе треугольные круги. Из-за лиственного блеска не по-русский говоръят. Тишина и нега мира — вот вам главные враги, Отрядившие дозором голубят и воробьят. Сколько будет еще длиться этот вечер-до-войны, Сколько еще будут литься щебетанья и щелчки, Сколько виться еще будут ангелочки сатаны — Наконечники без копий и воздушные волчки? Я — веревка в вашем доме, я — шкилет у вас в шкафу, Я — неношенная шуба в шкапе запертом у вас, Тишину и негу мира вам не кинуть на фуфу, Тишина и нега мира дотлевает, как фугас. 2000 |