Олег Юрьев

Кажется, примерно с середины нулевых годов я стал замечать в интонации некоторых пусть и не всегда “молодых” (среди них могли быть люди и моего возраста), а, скажем так: “новых” стихотворцев (для меня новых, при моей-то отдаленности от московских гонок на карусели — оттого и заметил с кое-каким опозданием) что-то странно и малоприятно знакомое. Давно, чуть ли не со школьной скамьи я не слышал ничего похожего — там, точнее, тогда это “входило в программу”.

Маяковский уже в 80-х гг. прошлого века казался (мне, по крайней мере, казался) полностью отработанным историко-литературным шлаком. Попытка покойного Карабчиевского всерьез разобраться с “певцом победившего класса” удивляла и даже немного смешила. Впрочем, для поколения Карабчиевского личная, биографическая значимость Маяковского, наверное, вполне естественная вещь — он был “первой встречей”, единственным разрешенным в советской жизни и, главное, общедоступным образцом “авангардизма”, если рассматривать это с чисто формальной точки зрения. Он — и санкционированный через него Хлебников, сохраненный, как в мутной льдине, в некрологической статье “Умер Виктор Владимирович Хлебников”.

Впрочем, разве для одного “поколения Карабчиевского”? Само устройство советской культуры делало Маяковского “важным” — “инаким”, почти оппозиционным при всей его предписанности, при всех его улицах, памятниках и станциях метро.

И сам я, когда примерно тринадцати лет отроду и в году, стало быть, примерно в семьдесят втором, пришел в литературный клуб “Дерзание” при Ленинградском Дворце пионеров им. А. А. Жданова (откуда, слава Богу, через год со скандалом сбежал) и был по схеме ознакомительного курса спрошен: “Кто твой любимый поэт?”, без особых раздумий отвечал: “Маяковский”. И не потому, что действительно любил Маяковского, а просто потому что ничего более “несоветского” мне в голову тогда не пришло.

Вероятно, моя личная ситуация радикально изменилась в результате подробного знакомства с лениздатовской двухтомной антологией “Путешествие в страну Поэзия”, но подарили мне ее на год позже. А еще через год или два в нашей школьной библиотеке, благодаря связям библиотекарши Беллы Израилевны в бибколлекторе, появился “синий Мандельштам”.

Роль “Путешествия в страну Поэзия”, впервые вышедшего, кажется, в 1968 и с изменениями и дополнениями переиздавшегося “до упора”, т. е. до самого 1988 г., трудно переоценить, несмотря на идиотское название. Я бы сказал, что именно оно сформировало перелом в сознании нескольких поколений ленинградских детей, пытавшихся стать петербургскими поэтами, но это, конечно, совершенно отдельная тема, которой я непременно когда-нибудь займусь. А пока — назад, к Маяковскому. Или вперед — в середину нулевых.

Тогда, в середине нулевых, я еще не знал, что “интонация Маяковского” — это только часть, и далеко не самая существенная — культурно-антропологического реванша советского цивилизационного типа, который является культурологическим содержанием уходящего десятилетия.

И дело тут не в Маяковском “как таковом”, т. е. не в конкретном историко-литературном объекте с таким-то набором текстов, с таким-то развитием и распространением, с таким-то местом в истории литературы и традиционной литературной иерархии.

Дело, во-первых, во вдруг вошедших в моду (или вдруг ставших сравнительно эффективными; что тут первично, что вторично? — отдельный вопрос) стратегиях литературного поведения “а ля Маяковский”, что не обязательно означает искусственность, умышленность такого поведения, очень возможно, что его носители действительно “таковы” по природе своей и воспитанию, что они действительно ощущают себя “горланами и главарями” и действительно с младых ногтей наклонны жаловаться и хамить, хамить и жаловаться. Существенно, что ситуация вдруг стала позволять это и даже, кажется, до известной степени поощрять.

И, во-вторых, дело в некоторой интонации (это уже о самих стихах, о сопроводительном, так сказать, материале к поведению) навзрыд-навскрик-говорения с отчетливым привкусом сыгранного социального низа, приблатненного пафоса и слезливой жестокости, которую если не открыл, то освоил и присвоил: улица-де корчилась безъязыкая и вот пришел я и дал ей язык — я-Маяковский.

Прошло девяносто лет и вдруг они снова пошли косяком: я-Родионов, или я-Емелин, или еще-какой-нибудь-другой-я-языкодавец или я-горлан-и-главарь , дело не в персоне, а в действительно воспроизводимом жизнью (к сожалению) и время от времени входящем в моду типе “хулигана”, романтической уличной шпаны, пещерного человека, срывающего с себя тонкую пленку цивилизации, которой его коварно пытались заламинировать буржуи, символисты и вообще царизм... жиды и пидарасы... Путин... инопланетяне... — неважно кто. Главное, что мы эту пленку сдираем и требуем признания, что мы и так хороши, без пленки. Полюбите нас черненькими. Подразумевается, конечно, что мы очень тонкие и ранимые, мoем все время руки и трогательно относимся к нашим родственникам и домашним животным. А что хамим налево и направо, так это чтобы объязычить безъязыкую улицу. И очень обижаемся и переживаем, когда обхамливаемые почему-то позволяют себе не щадить наших чувств. Все это совершенно понятно и совершенно неинтересно. Не только лично я как читатель и вообще гражданин прекрасно обхожусь без объязычивания безъязыкой улицы, но и сама она нисколько не нуждается ни в каких якобы артикулирующих ее органчиках. Особенно в форме попыток закомплексованного полуинтеллигента изобразить из себя страшного грозного хама-пролетария и выдать себя за голос “улицы”, обращенный-де к этой же самой “улице”, именуемой в таком случае “народом”. Или “Читателем” с большой собирательной буквы Ч.

На самом деле подобный — позволю себе вновь воспользоваться счастливым неологизмом, недавно пришедшим мне в голову по несущественному поводу — хамофон ни к какой улице не обращается и никакой улицы не представляет. Удивить и напугать он пытается преимущественно “литературную общественность”, а уж она с большим удовольствием удивляется и пугается, поскольку состоит в основном из очкастых интеллигентских детей, мечтающих, чтоб их пустили поиграть в орлянку на чердаке. Улица как таковая продолжает с удовольствием безъязыко корчиться под радио “Шансон”. Целью поэта-хамофона является не только напугивание литературной общественности и завоевание себе некоего общественного положения, которого он другими способами добиться не в состоянии, но и нахождение — поверх литературной общественности — некоего Хозяина, некоей потенциальной (но не действующей — это западло!) Власти, т. е. некоей настоящей хамской силы, готовой его усыновить и сделать своим голосом, своим “номером раз” в будущем устройстве мира. Маяковскому это до какой-то степени удалось (и интонация его немедленно переключилась в служебно-технические регистры), Есенину — как ни смещался он из стилизованной деревни в стилизованную воровскую слободку — в конечном итоге нет. Это не непременно удается. Чтобы удалось, должен быть, как минимум, найден настоящий Хозяин. На грубом, персональном уровне в условиях уже сложившейся “новой Власти” не Троцкий, а Бухарин, не Бухарин, а Сталин.

Современные “объязычиватели” якобы безъязыкого ищут Хозяина в типологически предсказуемых местах — в новой черной сотне и в новой красной дюжине — но, конечно же, не находят: ввиду пародийности, условности, литературности, в конечном итоге, полной внутрисистемности всех современных “несистемных оппозиций”, которые не могут и никогда не смогут перетрясти иерархии и переназначить хамофонов “лучшими и талантливейшими”. Хотя бы потому, что имеют для этого кандидатуры поближе (иногда — ближе некуда, т. е. в “собственном руководстве”).

Следует подчеркнуть, что речь ни в коем случае не идет о каком-либо непосредственном литературном воздействии Маяковского на современную русскую хамофонию. Интонация напоминающего Маяковского говорения, которую уже подмечали (и тоже не без некоторого удивления) систематически наблюдающие за “молодой поэзией”, возникает как бы сама собой, из выбираемой социальной позы “хулигана”, из структурного подобия: люмпен-интеллигент, выдающий себя за голос люмпен-пролетариата.

Единственный действительно серьезный вопрос, возникающий в связи со всей этой (в литературном смысле) не очень серьезной коллизией: что же это за такие времена, выводящие на поверхность хамофонов. Что они нам сулят? Сулят ли они нам что-нибудь?

Начало потрясений, как в случае Маяковского?

Или, может быть, конец потрясений, последние попытки “хулигана” навязать миру свою пещерно-уличную шпанскую жизнь? Лично мне хотелось бы второго — я не желаю России никаких новых потрясений. Хорошенького понемножку.

Но скорее всего — и ни то, и ни другое. Скорее всего, это продукт некоторой эпохи более или менее стабильной сытости или сытой стабильности после моментов острого обнищания и позора (японской войны и революции 5 года или первой чеченской войны и “дефолта” 98 года). С одной стороны, борьба за выживание перестает занимать все силы юношей из “непривилегированных кругов” и они берутся за пошив желтых кофт, а с другой стороны, “элиты”, испуганные прошедшим и успокоенные пришедшим, начинают искать острых ощущений и готовно подставлять раскрасневшиеся щечки под пощечины.

“Новая русская хамофония”, в этом смысле, явление, порожденное неспосредственно путинским временем. Она не предвестие, но результат и предсказательной ценности, слава Богу, не имеет.

И еще одно, последнее необходимое замечание: вопросом о личной талантливости (т. е. в данном случае способности “ядрено сказануть”) тех или иных представителей “новой русской хамофонии” я не задавался, да и не считаю его важным. Россия такая страна, где на любую ерунду всегда сыщется пяток талантливых людей.

Дело — для меня — в том, что если поэзия и имеет какую-то внеположную фукцию, то есть если и нужна для чего-то помимо себя самой, то только для улучшения, утончения, уточнения языкового и, как следствие, человеческого вещества. А не для его огрубления, охамления, обессмысливания. И если этим последним занимаются талантливые люди, то тем хуже. Впрочем, это не я утверждал, что они талантливые.

...В середине нулевых годов заехали мы с О. Б. Мартыновой, случайным каким-то образом в составе международной писательской делегации, в один из губернских городов российских. В составе “принимающей стороны”, в основном, старых советских писателей областного масштаба, находились и два сравнительно молодых поэта — симпатичные молодые люди при галстуках. Мы так и не поняли, известно ли было молодым людям, кто мы такие или мы были для них безымянными мимоезжими “эмигрантами”, но за случайным выпиванием в холле гостиницы они — вдруг! — стали довольно страстно объяснять нам, что мы-де не понимаем: мода (мода!) радикально изменилась! Очевидно, за время нашего отсутствия. Или по сравнению с девяностыми годами? — молодые коллеги не уточнили, а вместо этого один из них, как бы для ознакомления нас с “новой модой”, прочел — наизусть! — несколько стихотворений некоего новомодного московского стихотворца в жанре брутально-сентиментального пригородного нарратива.

Нас, конечно, поразило само это слово “мода” применительно к литератре, но, конечно, не сама ее “перемена”. Мы с ранней юности привыкли жить в ситуации, когда вокруг менялись “моды” — их моды, моды, которые нас не касались. Мода на Вознесенского у них там сменялась модой на Юрия Кузнецова (не знаю, помнит ли еще кто-нибудь обоих — если помнит, то сочувствую), “тихая лирика” — “метаметафоризмом”, похожим скорее на название какой-то сложной болезни, чем на литературное направление. Так что нам было как-то совсем до феньки дверки, как говорилось в седой древности, что где-то вдруг поменялась какая-то очередная литературная или идеологическая “мода”.

Но интонация прочитанного молодым поэтом стихотворения поразила нас по-настоящему: в ней ощущалось что-то странно и малоприятно знакомое. Знакомое чуть ли не со школьной скамьи — там, точнее, тогда это “входило в программу”.

Я стал присматриваться и прислушиваться. Предварительным результатом моих наблюдений и являются вышестоящие заметки.

Следует, конечно, отметить, что “стиховая интонация а ля Маяковский” иногда может и не совпадать с “литературным поведением а ля Маяковский”. Этим уточнением я обязан М. Н. Айзенбергу, читавшему исходную редакцию статьи. Пользуюсь случаем выразить благодарность.

	Авторы	Проекты	Страница дежурного редактора	Сетевые издания	Литературные блоги	Архив