|
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив |
|
||||||
|
Стихи Новые стихи (17.10.2015)Новые стихи (20.09.2014) Новые стихи (30.11.2013) Новые стихи (29.04.2013) С луной и без луны 19.03.2012 Одно летнее и три зимних стихотворения CIRCUS Стихи 2009-2010 гг. 18.07.2009 20.07.2008 25.04.2007 25.05.2006 09.04.2005 4.04.2004 14.07.2003 16.09.2002 Стихи 1998-2000 гг. Стихи 1984-1993 гг. Имена немых О стихах Не о дереве, а о лесеПИСЬМО К КРИТИКУ В. Г. Бондаренко по поводу его биографии И. А. Бродского Имярек, или Человек (с) изнанки (О Сергее Чудакове) Слух и речь (обзор журнальных стихотворных подборок 2013 г.) Открытый голос (об Алле Горбуновой) Неприятные стихи, или О докторе Хайде профессора Максимова СЛОВА И НЕ-СЛОВА (о двух новых книгах Игоря Булатовского) ЖИЗНЬ ДРУГИХ ОБЭРИУТОВ (О Климентии Минце и Александре Разумовском) ДИКАЯ МУЗЫКА ПЕТРОВ: ВОКРУГ ГЛАВНОГО ФИЗИКА ТОНКИХ ПРОСТРАНСТВ (о новой книге Алексея Порвина) ЗАСЛОВЬЕ (о новой книге Александра Белякова) РОЗУМЬ (о стихах Натальи Горбаневской) О ТОМ, ЧТО СДЕЛАЛ ВОЗДУХ МОЙ ДРУГ - ДУРАК (о стихах Павла Зальцмана) Две вечности Сергея Стратановского В лучащихся адах Стиляга и леди Дурацкая машкера Сад невозможной встречи Век неизвестного металла? об Алексее Порвине об Илье Кучерове об Александре Миронове Во мне конец/во мне начало Дорогая простота Изобилие и точность ОБЪЕКТИВНОСТЬ И ОБЪЕКТ ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ ВЕЩИ И ОСКОЛКИ ЧЕТЫРЕХУГОЛЬНИК ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА Привет из Ленинграда (в связи со смертью Михаила Генделева) Вновь я посетил Два голоса Рецензия на книгу Игоря Булатовского «Карантин» Игроки и игралища АРОНЗОН: РОЖДЕНИЕ КАНОНА (о двухтомнике Леонида Аронзона) ПРОШЛОЕ - НАСТОЯЩЕЕ - БУДУЩЕЕ? (о книге В. Кулакова "Постфактум. Книга о стихах") "Абсолютный дворник" Неуязвимый (Обзор новых книг об О. Мандельштаме) Рецензия на книгу Ивана Жданова «Воздух и ветер» От Обводного до Грибоедовского (о ленинградских ЛИТО 1980-х) Плавание к началу времен Алексей Цветков. "Шекспир отдыхает". Два голоса (рецензия на книги стихов П.Барсковой и М.Гейде) Внутри мелодии. Игорь Булатовский "Полуостров" Наше необщее вчера Утопия свободы и утопия культуры Олег Чухонцев. Фифи-а" Андрей Поляков «Для тех, кто спит». Дмитрий Бобышев «Знакомства слов» В движении. О стихах О. Юрьева Александр Миронов, Избранное. Вертикаль и горизонталь Сергей Вольф, "Розовощекий павлин" Алексей Цветков "Дивно молвить" Садовник и сад (О поэзии Е. Шварц) В эпоху поздней бронзы Сергей Стратановский "Тьма дневная" |
|
|
|
Олег Чухонцев. Фифи-а. Спб, «Пушкинский фонд», 2003 (опубл. в ж. "Критическая масса", № 1, 2004) В ряду поэтов своего поколения Олег Чухонцев занимает место особое. С одной стороны, это место срединное и в каком-то смысле бесконфликтное. Чухонцев, в общем, устраивал и западников, и почвенников, и диссидентов, и официоз, не принадлежа ни к западникам, ни к почвенникам, ни к диссидентам – и уж конечно не будучи частью официоза. В доперестроечный период у него вышло две книги: то есть и здесь он был как раз на полпути между обильно издававшимися официальными авторами, положим, Евтушенко или Горбовским - и другими сверстниками, совершенно отлученными от Гуттенберга. «Компромиссность» Чухонцева мотивировалась прежде всего социологически. Он -выходец из «посада», из среднерусской слободской среды, не забывшей о своих крестьянских корнях, и в то же время – «столичная штучка», филолог, переводчик Китса (чей Пегас, не забывает иронически заметить Чухонцев, «тоже с конского двора»). Имена Дельвига или Оригена соседствуют в его стихах с огуречной рассадой, с плывущими по Каме топляками, с инвалидом, привезшим вдове-соседке рубероид, и мрачным юродивым Семеном Усудом…Ему чужда тоскливая агрессия закомплексованных провинциалов, которые, не умея придать эстетической формы вареву, бродящему в их душах, способны лишь глухо ненавидеть всех этих заумных и нерусских Мандельштамов; но ему чужда и ограниченность московских и питерских потомственных интеллигентов, что почерпнули из новейших переводных книг последнюю правду - и со смесью искреннего ужаса и высокомерного умиления вглядываются в темную бездну, начинающуюся за окружной дорогой. Если бы ценность стихов в самом деле определялась способностью автора выразить так называемый «национальный дух» или, скажем, «дух времени», Чухонцев был бы, может быть, лучшим современным русским поэтом: настолько точно воплощена в его стихах та трезвая, по-своему деловая, довольно мрачная, но не лишенная некой эсхатологической надежды сторона русского сознания, которая, похоже, возобладала к концу XX века. Страна моя! Родина братских могил! Наверно, небедно нас Бог наградил, коль пашни свои затопили, и боры свели ради пресных морей и сами для будущей жатвы своей по водам свой хлеб отпустили. Поэтика Чухонцева, однако, не может быть охарактеризована как «компромиссная». Она настолько своеобычна, что впору говорить о нем как о «самом советском» из значительных поэтов своего поколения – и в то же время как об авторе, в известном смысле преодолевшем советскую (инструментальную, повествовательную, погруженную в социальное) эстетику изнутри, что ни Кушнеру, ни Самойлову, ни даже Слуцкому не удалось. У Чухонцева почти нет приемов, прямо заимствованных из арсенала Серебряного Века. Он не подражает ни футуристам, ни акмеистам. Лишь поздний Пастернак временами пробивается – да и то скорее на уровне сюжетов, а не интонации. Иногда Чухонцев учится искусству стиха у своих сверстников – прежде всего у Бродского, но всегда остается интонационно самостоятельным, а ведь главное, что абсолютно поработило десятки поэтов и сделало их безликими «бродскианцами» - это даже не стиховые приемы, а именно интонация. В несколько большей мере перекликается Чухонцев с Рейном (натуралистическим простодушием), с Бобышевым (в основном тематически), с Кушнером (в стихах на историко-литературные, «интеллигентные» темы). Как ни парадоксально, жители немецко-итальянской северной столицы оказываются ему ближе коренных москвичей. «Люблю я ленинградцев: мы родня, у нас болото, и у них болото». Но это лишь внешнее сходство. В основном же базис поэтики Чухонцева – это, казалось бы, честный мэйнстрим советской поэзии, это, если угодно, Твардовский; но - в отличие от автора «Василия Теркина», которого я вовсе не хочу принизить - Чухонцев осознает место этой поэтики в широком культурном контексте и сложность самого контекста, и играет с этой сложностью. И в результате его «неореализм» сам по себе также открывает перед поэтом новые и неожиданные возможности. Конечно, для, к примеру, любовной лирики он подходит плохо – любовные стихи Чухонцева сравнительно малоудачны; не слишком вдохновляют и его философские рассуждения. Но вот такое сочетание экзистенциальной остроты с натуралистической жесткостью – кому еще оно доступно? – и уж это-то настоящая поэзия: Есть дальняя пристань, последний приют, где скорби не знают и мертвых не чтут. Кто был для единого слова рожден, тот ветром и пепелом рассеян, но он как кочет туда безголовый взлетел, а это, скажу вам, не худший удел. Новая книга Чухонцева названа неожиданно и даже, пожалуй, эксцентрично. Как явствует из первого стихотворения книги, слово (которое так и не переводится) заимствовано из языка суахили. Такое проявление всемирной отзывчивости – возможно, реакция на крушение советской империи, к которому поэт среднерусской глубинки оказался неожиданно (неожиданно ли?) чувствителен. Он оплакивает ушедшее языковое и культурное многогоголосье, жалеет о репатриировашихся немцах («Вальдшнеп»), вспоминает былые кавказские пиршества: Под тутовым деревом в горном саду В таком-то семействе, в таком-то году… …Амо и Арсений, Хухути и я, И это не пир, а скорей лития. Но при этом (в отличие от многих поэтов и своего, и более молодых поколений) он никогда не позволял себе в последние десять-пятнадцать лет примитивного обличительства, лицемерной «гражданской скорби», унизительных жалоб. Чувство истории в ее кровавой конкретности и хронологической безмерности всегда было ему присуще – вспомним его замечательное стихотворение 1970-х годов про школьного учителя и княгиню Ольгу или еще более раннюю «Репетицию парада» (1967). Сейчас это чувство прошло испытание. Дивны дела твои, Немезида, в варварских ойкуменах мира. Огненный взмоет петух на Днестре и безглавый летит за Кодор, алым Кавказ окропится, и белая крыша поедет с Памира, вставит макаров в обойму словцо и калашников дернет затвор, щелк – и весь разговор. (Нельзя не обратить внимания на опять всплывший мотив «безголового петуха»…) В «Репетиции парада» Чухонцев выразил общее для многих в те годы чувство ужаса перед российской государственностью, преемницей которой считалась государственность советская: «…Видит Бог, до сих пор твой имперский позор у варшавских предместий смердит». Удивительно, что стихи стали пророческими: год спустя после написания стихотворения и сто семьдесят пять лет спустя после суворовского похода на польскую Прагу – советские танки пошли на Прагу другую. Но вот прошла еще четверть века, и поэт понимает: «… третья война мировая, в общем проиграна малою кровью, и раздражение требует жертв». И все же он лишь холодно, со стороны, фиксирует это свое «раздражение» - оно не проникает в строку. Слом исторического времени обнажает его плоть. Настоящее и недавнее прошлое показывает свои архетипические прообразы: …какие-то сфинксы в буденовских шлемах, с гранитными песьими головами, с прооротыми ушами, с рябыми брылами, и дикий дерет геловани пустыню царапками гробовыми. Неуютный урбанистический мир 1990-х тоже проникает в стихи – и Чухонцев находит для него собственные и точные слова. Здесь хочется процитировать стихотворение полностью: Стояла и не говорила, мычала, мыкалась с узлом, как древнеримская сивилла в огромном городе чужом. Хотел подать – на миг успела освободиться от узла, и руку бегло поглядела, а денег нищих не взяла. И узел даром развязала, открыв пустое, как бомжу, а большего не рассказала, и я уже не расскажу. Это несовершенное стихотворение: непонятно, почему «как бомжу», да и «древенеримская сивилла» смущает – строка-то звенит, но какая же еще, если не древнеримская? В крайнем случае древнегреческая… Но при этом в этом стихотворении есть какое-то волнующее сочетание структурной законченности и внутренних зияний, недоговоренности. Как говаривала Ахматова, «есть тайна». Вот в чем уникальность Чухонцева: ему иногда удается писать практически «советские» (по поэтике) стихи – с тайной. Что, вообще говоря, оксюморон… Однако острее и сильнее всего голос поэта звучит, когда он обращается к привычной для себя тематике и к привычному образному ряду: А березова кукушечка зимой не куковат, стал я на ухо, наверно, и на память глуховат. Ничего, опричь молитвы, и не помню, окромя: «Матерь Божия, заступница, в скорбех помилуй мя». В школу шел, вальки стучали по реке, и в лад валькам я сапожками подновленными тукал по мосткам. Инвалид на чем-то струнном тренькал-бренькал у реки, все хотел попасть в мелодию, но видно, не с руки, потому что жизнь копейка, да и та коту под зад, потому что с самолета пересел на самокат, молодость ли виновата, мессершмидт ли, медсанбат, а березова кукушечка зимой не куковат… Не отнес бы я к особенным удачам поэта длинные сюжетные стихотворения, написанные «псевдогекзаметром». Сама по себе попытка поиска нового эпического стиха плодотворна, но когда Чухонцев выбирает «чистый нарратив», когда исчезает сопротивление материала, его обратный ток – получается хуже. Видимо, он (как, кстати и Бродский, но по-другому) все же лиро-эпик, а не эпик. Поэтический диапазон Чухонцева довольно узок, но, может быть, и хорошо, что он не пытается его искусственно расширить. При невысокой продуктивности (книжка за десятилетие) не стыдно «повторять себя». Тем более, что стихам приходится держать испытание сменой контекста; в данном случае они его, как мне кажется, выдерживают. А конкуренции со стороны эпигонов позднесоветской поэзии, которых не становится меньше и которые имеют успех у критики, бояться ему не надо: квалифицированный читатель предпочтет оригинал списку. Валерий Шубинский |